— Потише, потише, — пытался остановить его Филипп. — Давай-ка успокоимся... Давай-ка разберемся во всем по порядку... Я пока велю сварить кофе...

Однако Георгис расходился все больше.

— Нет! — Он махнул рукой, словно обрубал предложения Филиппа ятаганом. — На этот раз я не попаду впросак, на этот раз меня не одурачат!.. Я спустил все свое состояние, я пожертвовал всем и теперь нищенствую! Никто еще никогда обо мне не позаботился! Довольно! Больше я терпеть не желаю!

— Я пойду на все! — кричал он. — Вот увидите, перекинусь к коммунистам в «Улей»! Там по крайней мере у меня совесть будет спокойна... Я вам не Будда, чтоб глотать обиды... Пора обратить внимание и на меня, пока я окончательно не пошел ко дну...

— Успокойся, успокойся, — приговаривал Филипп.

И вскоре Георгис затих. Он устало рухнул в кресло, взял чашечку кофе. Руки у него дрожали.

— Эх, Филипп, до чего я дошел!

— Знаю, знаю...

— До крайности дошел... Сам дивлюсь, откуда только берутся силы...

— Понимаю, Георгис...

Да, Филипп понимал Георгиса. Такое не раз случалось и с ним, когда у него еще хватало сил выдерживать дикие сцены с Анетой. Он тоже говорил без умолку, постепенно распаляясь от гнева, кипя, как вода в котле, и все в нем — мышцы, нервы, мозг — так и бурлило. В криках Филипп получал разрядку, иначе он, пожалуй, разорвался бы на тысячи кусочков. И он кричал, пока в ушах у него вдруг не раздавалось еле слышное «трак», и тогда позвоночник, как сломанная ветка, беспомощно сгибался, огонь гас, в котле прекращалось кипение, и уже ничто не вливало в него новых сил. Да и желание кричать мгновенно пропадало: Филипп понимал, что весь этот шум бесполезен. Ноги подкашивались, сердце бешено колотилось, и в тот момент, когда он искал глазами, за что бы ухватиться, а лицо, затылок и шею заливали ручьи пота, подходила Анета, брала его за руку и усаживала рядом с собой. «А теперь давай посидим и помолчим», — говорила она. И он послушно садился, потому что ничего другого сделать уже не мог. Он садился и молчал.

Теперь, глядя на Дондопулоса, Филипп будто наблюдал со стороны себя. Слов Георгиса он не разбирал. И даже не пытался в них вслушаться. Зато он вслушивался в голос Дондопулоса и отмечал, как вначале незаметно, а потом все явственнее и явственнее стал снижаться темп его речи. Отметил Филипп и жестикуляцию Дондопулоса — лихорадочную, судорожную — и понял, что долго тот не продержится. Поэтому, когда Георгис бросил взгляд в сторону кресла, Филипп уже знал, что произойдет дальше. «Сейчас свалится», — только успел подумать Филипп, как Георгис и в самом деле рухнул в кресло, а Филипп облегченно вздохнул. Впервые за последние суматошные дни он почувствовал, что улавливает нечто определенное, позволяющее ему сделать первые устойчивые шаги, вновь подняться на поверхность событий и, может быть, даже над ними. «По крайней мере этот у меня в руках... — решил Филипп. — Во всяком случае, сейчас... А ну-ка поглядим...» И придвинул к Дондопулосу другое кресло — для себя.

— Ну так как же, Георгис? Что же все-таки происходит?

— Слушай меня, Триандафилопулос: они устроили заговор и хотят тебя сожрать, — честно раскрыл свои карты Георгис. — Именно тебя. — И Георгис печально покачал головой. — Нас они слопали уже давно.

Всякий раз, когда Георгис отступался от своего, он говорил вещи, прямо противоположные тем, что говорил раньше.

— Ты у нас самая светлая голова, — сказал он Филиппу. — Так чего же ты дремлешь? Ведь они снова хотят тебя шантажировать! Все, что плел сегодня Трифонопулос, — ложь! Ложь от начала до конца!

Филипп пришел в замешательство.

— Трифонопулос? — растерянно переспросил он.

— Трифонопулос! — подтвердил Георгис. — Я слышал все!

Такого поворота Филипп не ожидал. Он растерялся, уверенность вновь ускользала от него. А ведь сегодня важнее всего с полным самообладанием провести разговор с Георгисом. Хотя бы с Георгисом. Смутное предчувствие подсказывало Филиппу, что успех сегодня, пусть самый маленький, предопределит дальнейший ход событий. Поэтому победы над Георгисом нужно добиться во что бы то ни стало. Это будет островок в болоте, ступенька, пусть самая низкая, но одна из тех, по которым предстоит подняться Филиппу, если он еще рассчитывает выбраться на поверхность и снова обрести самого себя. Эта мысль сразу же воодушевила Филиппа. Быстрота, с которой сработал его мозг, точность, с которой Филипп сформулировал свою мысль, говорили о том, что способности его не утрачены, что прежний Филипп еще жив. «Держи себя в руках — и ты вернешь себе все!» — кратко подытожил Филипп.

— А знаешь, Георгис, — сказал он с улыбкой, — ведь я вовсе и не намерен принимать всерьез россказни Трифонопулоса. Слишком низко он стоит, намного ниже нас с тобой.

— Конечно, — согласился Георгис. — Но я на всякий случай пошел и  п р о в е р и л!

Филипп почувствовал, что ступенька ускользает у него из-под ног.

— Проверил? — упавшим голосом переспросил он, и ему показалось, будто он висит в воздухе.

— Да, только что. Я прямо от Герасиматоса!

Филипп пошатнулся, как от удара, голова у него закружилась, однако во взгляде Георгиса он не увидел ни враждебности, ни насмешки. Напротив, взгляд его был дружеским, ободряющим; он как бы говорил Филиппу: «Я тебя не бью, я тебя только  т р е н и р у ю, натаскиваю. Слушай и готовься к тому, что будет завтра». И Филипп немного успокоился.

— Так что же? — спросил он с надеждой.

— А вот что: все это выдумки!

— Выдумки?

— От начала до конца! — категорически заявил Дондопулос. — То есть все почти так, как они говорят: и колье существует, и стоит оно тридцать тысяч, и покойный действительно собирался его купить. Все это верно, и мэр почти уже купил колье, но в последний момент отложил сделку до следующего дня. — Георгис замолчал, перевел дыхание и с ликованием провозгласил: — Вот тут-то и кроется одна деталь, которая ниспровергает их планы!

— Какая деталь? — не утерпел Филипп.

— Ах, такая деталь, такая деталь — не деталь, а бомба! — улыбался Георгис. — Он попросил Герасиматоса выгравировать с обратной стороны букву, начальную букву ее имени. Так вот, на этом конкретном факте они и сломают себе хребет. Потому что речь идет вовсе не о том лице, которое они хотели припутать. Буква-то не та!

Филипп смотрел на Георгиса, боясь ему поверить. Если бы Дондопулос сказал, что покойный мэр встал из могилы и направился к себе домой, это было бы вероятнее, чем то, что на колье выгравирована не «альфа» — начальная буква имени Анеты.

— Какая же там буква? Ты видел ее?

— Видел своими собственными глазами! Буква совсем другая. — И Георгис торжествующе прогремел: — Заглавная «зита»!

Теплая волна радости захлестнула Филиппа и ручейками разбежалась по всему телу, а лицо его засияло. Он с трудом удержался от того, чтобы не обнять Георгиса, не расцеловать его, не сказать ему самые добрые слова. Но Филипп совладал с собой. Столь горячие излияния могли бы выразить его чувства, но разрушили бы  д р у г о е. Это ощущение он берег сейчас в себе, и оно стояло над всеми прочими поверхностными эмоциями.

— Благодарю тебя, Георгис, — сказал он сдержанно. — Спасибо за новости, за дружеское участие. Но ты и сам, конечно, понимаешь, что иначе и  б ы т ь  н е  м о г л о.

— Разумеется, — великодушно согласился Георгис, хотя прекрасно понимал, что могло быть иначе и никто не усомнился бы в этом, если б не поистине неопровержимая деталь — начальная буква имени. — Конечно! И теперь у нас есть возможность уличить их в клевете, в злом умысле. На этот счет у меня имеется недурственный план...

План Георгиса был прост, но в достаточной мере результативен. Филипп сразу оценил это. Они будут молчать и бездействовать. Пусть те, другие, возьмут в свои руки инициативу, выложат все, что имеют, поднимут шум, а если захотят — дай бог, чтоб осмелились! — пусть себе и в газетах напишут... Филипп и Георгис не воспротивятся волне клеветы, она их не устрашит. Чем выше будут подниматься их противники, тем ниже, естественно, будут опускаться Филипп и Георгис, но, «чем ниже падаешь, — говорил Георгис, — тем выше потом поднимешься и тем глубже выроешь яму для своих врагов!». С этими словами Филипп согласился полностью. «Вспомни Паламаса[2], — продолжал Георгис. — «Склонись, коль хочешь вознестись!» И с оптимизмом, который всегда был у него в боевой готовности, Георгис принялся рисовать светлые перспективы.