— Ах! — громко вскрикнула она и подала отцу свою находку. У профессора перехватило дыхание: на фотокарточке он увидел сына Альберта в мундире без погон рядом с полковником фон Айзенбахом, оба улыбающиеся, здоровые. Шмидт торопливо принялся за чтение письма, передавая прочитанные страницы Регине. Лебволь молча наблюдал, не решаясь отвлекать дядю и кузину.

Прочитав последний листок, бледный Шмидт вызвал садовника и, когда тот явился, спросил:

— Где вы взяли это письмо?

— Утром, когда я вернулся после поливки цветов к себе в будку, оно лежало у меня на столике, — ответил Форрейтол. — Я хотел его передать вам сразу, но вы находились на работе.

— Что же вы наделали? Почему не дали мне? — упрекнула садовника Регина.

— Извините, фрейлейн, письмо было адресовано господину профессору, — ответил Форрейтол. — Уверяю вас, его никто не видел у меня…

Шмидт отпустил садовника.

— Отец, — после разговора у Штайницев Лебволь с легкой руки Эрны стал звать дядю отцом, — случилось что-нибудь серьезное?

Профессор молча подал ему толстое письмо и фотокарточку.

— От брата Альберта, — пояснила Регина.

— Не может быть?! — невольно вырвалось у Лебволя, с неподдельным удивлением рассматривавшего фотокарточку. — Выходит, это мой кузен… А… а письмо настоящее, отец?

— Да. Я больше чем уверен — его писал Альберт.

Волнуясь, Лебволь прошелся по гостиной.

— Надо, чтобы никто не знал об этом письме! — и он вновь вызвал в гостиную садовника. — Герр Форрейтол, мы убедительно просим вас никому не сообщать о письме.

Садовник согласно склонил голову.

— Я ни о каком письме не знаю и вам ничего не передавал, — ответил он и вышел. Уже на улице краешек его сухих губ тронула улыбка. Хозяева никогда не узнают, что послание доставил он, Форрейтол, получивший этот пакет от человека, заходившего в его берлинскую квартиру для обмена банки натурального кофе на пачку сигарет.

Профессор остался очень доволен разумным поведением племянника, хотя вначале его кольнула предательская мысль, как бы тот, движимый высокими патриотическими чувствами, не передал сведения об Альберте гестапо. Письмо сына потрясло его. Ошеломленная случившимся, Регина с надеждой переводила взгляд с отца на кузена. Только Лебволь внешне был спокоен, хотя в его движениях и словах все же чувствовалась взволнованность.

— Значит, брат в плену у русских… — раздумывая, проговорил он. — Надо быть теперь очень осторожными. Упаси бог, если кто узнает о письме! Это в первую очередь касается тебя, Регина. Не проговорись кому-либо из своих поклонников, иначе всем нам сидеть в концлагере. Особенно опасен оберштурмбанфюрер Грюндлер. Да и доктор Штайниц тоже…

— Ты сам не скажи об этом своей Эрне! — поддела кузена обиженная Регина.

— Само собой разумеется!

Регина подошла к отцу, доверчиво положила ему руки на плечи.

— Я буду молчать о письме, папа. Никому ни слова. Клянусь памятью мамы… — она прижала носовой платок к глазам и поспешно вышла в свою комнату.

— Откровенно говоря, я рад за брата, — заговорил Лебволь. — Для него война кончилась. Судя по письму, он хорошо устроился. Я еще в Америке слышал, что русские хорошо обращаются с военнопленными. Не то что мы, немцы. Одни опыты доктора Штайница чего стоят.

— Да, да, сынок, — тяжело произнес профессор. — В твоих словах правда.

Лебволь вплотную подошел к профессору:

— Альберт пишет вам о спасении чести семьи Шмидтов, о спасении немецкой нации. Чего же теперь делать?

Профессор медлил с ответом. Собственно, он сам не знал, как отныне следует ему поступать. Письмо Альберта словно перевернуло всю его жизнь, заставило новыми глазами поглядеть на происходящие в стране, да и во всем мире, сложнейшие события.

Лебволь обнял старика. Затем взял его безжизненную, холодную руку и стал гладить ее.

— Успокойтесь, отец. Мне кажется, все идет так, как нужно. Найдем и мы выход. Я даже знаю какой…

Профессор внимательно посмотрел на племянника. Тот выдержал его взгляд, тихо сказал:

— Я недавно в Германии. И простите меня, отец, я всегда считал, что мы делаем хорошее дело. Вы же тысячу раз правы: мы готовим чудовищное оружие массового уничтожения людей, а значит, мы преступники в глазах народов мира.

Шмидт молча соглашался с доводами Лебволя, хотя твердо знал, что ничего подобного он никогда ему не говорил. Но все-таки это были и его мысли, вот почему он с одобрением принял слова племянника. Лебволь же старался показать, что письмо брата произвело на него огромное впечатление, круто изменило его взгляды. И при всем этом он думает не о себе, а заботится о дядюшке и кузине.

— Я понимаю вас, отец, — помолчав, продолжал он, — Ведь чем больше известно имя в мире, тем большая ответственность накладывается на ученого. Тут стоит подумать! А Альберт все же смелый парень! Видимо, русские действительно гуманные люди…

Лебволь наклонился к старику, по-сыновнему поцеловал его в лоб и вышел.

Профессор снял очки и в раздумье закрыл глаза. Ему стало больно оттого, что его семью держат в качестве заложников, и стыдно за государственного чиновника доктора Кальтенбруннера, не сумевшего сохранить Альберта и даже скрывавшего от него пленение сына русскими. Они стремились любой ценой добиться от него создания сверхстойких отравляющих веществ, шли на обман, только бы заполучить мощное химическое оружие, которое в совокупности с бактериологическим способно уничтожить все живое на земле. В первую очередь созданные средства массового уничтожения людей Гитлер обрушит на своего врага номер один — на русских, а с ними, выходит, погибнет и его сын Альберт. Нет, он не может этого допустить…

Только под утро смежились тяжелые веки профессора, и он забылся коротким тревожным сном.

Дождь пошел неожиданно.

Еще днем ярко сияло на голубом небе солнце, а к вечеру вдруг подул порывистый ветер с Балтики, и северная часть горизонта начала быстро затягиваться дымчатыми облаками. Зашумела листва в кронах деревьев, пригнулись к земле упругие травы, сморщилась, точно от боли, и постарела вмиг речка. На полях в буйной пляске кружилась-колыхалась наливавшаяся зерном пшеница.

Вначале ветер бросил в окна по пригоршне крупных капель, словно убеждаясь в их прочности. Капли вытянулись тонкими струйками, размазывая пыль по стеклу. Потом ветер все чаще и чаще начал с силой кидать пригоршни воды в окна и, войдя в азарт, стал поливать стекла из огромной, не видимой глазом лейки, покрывая их сплошной мутной пленкой.

Регина выглянула на улицу. По затянувшим небо серым облакам было ясно, что дождь скоро не кончится. Она посмотрела на часы: вот-вот должен возвратиться с работы отец. Утром он ушел в лабораторию налегке, и сейчас Регина намеревалась послать для него с садовником зонт и плащ. Каково же было ее удивление, когда отец, весь мокрый, вдруг вошел в дом. Оставляя на полу следы, он молча поднялся к себе и сел в кресло-качалку.

— Вы же простудитесь, папа! — забеспокоилась Регина. — Я хотела послать к вам садовника с зонтом…

Она вытерла полотенцем голову отца, принесла теплый халат и мягкие тапочки. Профессор с трудом подчинялся дочери, оставаясь равнодушным к ее заботам.

— Что с вами, папа? — допытывалась Регина, но отец махнул рукой, умоляя этим болезненным жестом оставить его хотя бы на время в покое.

Через час вернулся Лебволь, ездивший на стекольный завод с дополнительным заказом на посуду для химической лаборатории, и Регина рассказала ему о подавленном состоянии отца.

— Таким я его никогда еще не видела…

Кухарка Марта накрыла на стол, и Лебволь с Региной поднялись к профессору, чтобы пригласить его на ужин. Старик полулежал в кресле в том же положении, в каком его оставила дочь. Глаза его были плотно закрыты, губы сжаты, осунувшееся лицо посерело.

— Отец, что с вами? — дотронулся Лебволь до руки Шмидта. — Идемте к столу. Или вам принести ужин сюда?

Профессор приоткрыл веки, едва качнул головой.