— Зайди к начальнице, — сказала ей помощница и секретарша Макаки, зечка Люба, которой она отдала «положенных» три фотографии.

Начальница УРЧ и спецчасти, Макака Чекистка, встретила Надю улыбкой, поднялась ей навстречу, протягивая руку.

— Поздравляю, Михайлова! Пришел ответ из Верховного Суда. Ты оправдана пересмотром твоего дела и пойдешь домой не как амнистированная, а как равноправная гражданка нашей страны! Освобожденная решением коллегии Верховного Суда за неимением состава преступления, — на одном дыхании произнесла Макака.

— Как же долго я ждала! — с трудом удерживая готовые брызнуть слезы, прошептала Надя. — И паспорт у меня будет чистый? Будто я и не сидела?

— Конечно! Получишь по месту жительства, — с удовольствием пояснила Макака. Не часто ей приходилось радовать людей такими сообщениями.

— Спасибо, спасибо! — повторила вконец обалдевшая от радости Надя.

— Спела бы нам напоследок, а? Праздник скоро, День Победы!

— Обязательно, вашу любимую «Калитку», — пообещала Надя вне себя от счастья.

Первая мысль ее была о Клондайке. Как он обрадуется! Как счастливы они будут оба! — пела Надина душа. Срочно надо написать Дине Васильевне! Где она теперь? В Ленинграде? Надя прошла в бухгалтерию. Там уже все знали, что она идет «по чистой», и вручили ей обходной лист, где было обозначено, что она должна сдать из лагерного имущества и не дай Бог унести с собой валенки или еще какую-либо ценность. Чувствуя на себе завистливые взгляды, чтоб укрыть свою радость, она с опущенной головой, словно была виновата за свое счастье, подошла к столу старшей бухгалтерши Нины, чтоб узнать адрес Дины Васильевны по переводам денег.

— Скажи, пожалуйста, Нина, можно мне узнать, кто переводил мне деньги, с какого обратного адреса?

— Что ж ты, адреса родных не знаешь? — удивилась Нина.

— Нет у меня родных!

— Сейчас посмотрим твой лицевой счет. Я его пока не аннулировала без обходного листа… Так! Тебе, кроме зарплаты, было три перевода. По пятьсот рублей, и все из Ленинграда. Первый в августе сорок девятого, второй в пятидесятом и в декабре пятьдесят первого.

— Мне нужен обратный адрес!

— Ни обратного адреса, ни фамилии отправителя тут не указано.

Озадаченная Надя пошла в хлеборезку, рассуждая по дороге.

— Это не Дина Васильевна! — пришла она к выводу. — Если б это была она, то поинтересовалась бы, получила ли я перевод. Но она писала мне о встрече с мамой и словом не обмолвилась о пере воде. Тогда зачем ей было тайком, в пачке сахара прятать деньги? Да и зачем ей летом бывать в Ленинграде, да еще каждый год? И оттуда делать переводы? И вдруг ее как молнией озарило: — Клондайк это! Точно, он! Как раз в это время он бывал в отпуске и мне, как жалкой нищенке, посылал переводы, зная, что я никогда не приму от него денег! Спрашивается, а кто его просил? И по какому праву он так смел унижать меня подачками! Выскажу ему сегодня все! И пимы, и переводы. — Бес подначивал: «Врежь ему! Чтоб не думал, что все покупается и продается». Но чем дальше шло время, тем больше она остывала. А когда сняла в хлеборезке свой бушлат и увидела в углу, за занавеской, гороховое платье, купленное на его деньги, то и совсем поостыла: «Все равно я этого так не оставлю, скажу ему: «Никогда не делай того, о чем тебя не просят». А он обязательно ответит: «Дождешься от тебя просьбы». — «А письма просила?» — «Так это для других, а для себя самой?» Тут мне и сказать ему будет нечего, но я скажу: Люби меня, Саша, как я люблю тебя, больше жизни, больше всего на свете! Ничего другого мне не надобно! Что он мне ответит на эту просьбу?».

К обеду пришла Валя с котелками.

— Кашу почему-то дали пустую, без никому, — рассерженно сказала она, шлепнув котелки на стол.

— Стой, Валя, стой! Стоять смирно! — Надя вспомнила про свою покупку и достала из оттопыренного кармана бушлата пакет с сыром и колбасой.

— Хорошо бы колбасу в кашу поджарить, а? — предложила Валя.

— Это, Валюша, айн момент, как говорил Мишаня.

Надели на электрод, которых полно валялось после постройки бани, и в печь. Аромат пошел такой, что слюной изойти можно.

— Что же ты, Валя, меня поздравить не хочешь?

— С чем? — округлив свои лисьи глаза, спросила Валя.

— Я же не по амнистии, по чистой» иду. Прислали из Москвы решение освободить «по чистой».

— От такого решения плакать надо, а не поздравлять. Отсидеть пять лет ни за что ни про что, и еще радоваться?

— Ну, знаешь! Тут больше половины таких «ни за что ни про что», и рады были бы освободиться! — сказала Надя, а в уме своем держала: «И не встретила бы я никогда такого Сашу Клондайка, потерялись бы мы на этой большой земле, и прошел бы мимо меня, где-то стороной, ясноглазый мой Клондайк». — А может, за счастье надо вперед платить, авансом?

— Пожизненным заключением или расстрелом? Не велик ли аванс? — с горькой иронией спросила Валя.

Был пятый час вечера, а Валек все не объявлялся. Давно пора было ехать за хлебом, все допустимые сроки прошли, и Надя начала серьезно тревожиться.

— Опять колымага его испортилась! Когда теперь с хлебом разделаемся!

Приехала новенькая хлеборезка с пятичасовым автобусом резать хлеб, а хлеба и нет еще. Так хотелось спросить, не видела ли она в автобусе голубоглазого старшего лейтенанта. Да ведь глупо! Мало ли на свете голубоглазых лейтенантов. Это для нее он один на целом свете. Наконец на крыльце послышались шаги.

— Валек приехал! — Надя вскочила с места и схватила по-быстрому ведомость на получение хлеба с пекарни.

— Почему опять опоздал? — обрушилась на него она. — Опять со своей колымагой?

— Черт бы ее опрокинул в преисподнюю, — выругался Валек. — Понимаешь! Попала вода в бензобак и замерзла. Я только со двора, а она тыр-пыр, и встала! Бился, бился с ней, не пойму, в чем дело, и все. Вчера ходила, а сегодня встала! Спасибо, сторож на дежурство пришел в гараж, подсказал: ты, говорит, бензин-то слей, в бензобак вода попала да замерзла, обычная история. Вот пока туда-сюда, и опоздал.

— Да, — с сожалением, сказала Надя, — пожалеешь еще о лошади. Та хоть старая, а безаварийная была.

— По нашим дорогам да с этим климатом лошадь или олень— лучший вид транспорта, — согласился Валек.

На пекарне тоже огорчение. Фомка Катю свою с ребенком в горбольницу повез, а без него закваску перестоявшуюся положили, тесто долго не подходило. Первая выпечка как кирпичи, хлеб тяжелый, сырой. Отдали на 6-ю шахту. Опять ждать пришлось. Валек взбунтовался:

— Сегодня в клуб картину хорошую привезли, а тут изволь ждать!

У Нади тоже испортилось настроение: «Обещала быть после семи, а где там? Дай Бог до отбоя управиться!» О том, что произойдет, когда она придет вечером к Клондайку, Надя старалась не думать. «Скорее всего, рассоримся! Скажу ему: «Чем переводы посылать, лучше вставил бы новое стекло в свои часы или вовсе выбросил». Хотя выбросить он не может, — вспомнила Надя. — Часы даренные ему за отличное окончание училища. Такие не выбросишь! Только ссоры не получится, — продолжала мечтать дальше Надя в ожидании своего хлеба. — Засмеется Клондайк, глаза свои сощурит так, что одни ресницы закрученные видать, густые, как щетки. И до чего ж красивый парень! Даже не нужно мужчине быть таким красивым. А главное-то, добрый, незлобивый, не пустяшный, серьезный». Дальше помечтать не пришлось.

— Хлеб забирайте, кирпичники! — крикнул Мансур.

Быстро покидали свои лотки с хлебом, укрыли ящик и скорей обратно.

— Может, еще успею на последний сеанс, — с надеждой сказал Валек.

— Какая картина? — поинтересовалась Надя.

— «Первая перчатка». Смотрела?

— Ты что, с печки упал? Я пять лет почти, кроме хлеба да лошади, за зоной ничего не видала!

— Забыл я! Ну теперь вместе в кино ходить будем! — улыбнулся ей ободряюще Валек. — Когда пойдем? В город, конечно!

— Обязательно! В следующий раз!

Солнце почти коснулось длинными лучами горизонта, но передумало уходить на ночь и опять поползло вверх. Крупные звездочки снежинок ни с того ни с сего вдруг закружились в хороводе, ударяясь о стекло и прилипая к нему. Валек включил дворники, но работал только один, на его стороне, он хотел выйти поправить его, но Надя остановила: