Гусь, с укоризной взглянув на нее, неодобрительно покачал головой и сердито сказал:

— Такой волос с хлебом съешь, из задницы тянуть будешь!

Надя резко обернулась ответить ему то, что бес надоумил: о грязных лапах Гуся, но, заметив предостерегающий взгляд Клондайка, смолчала, только нос свой повыше задрала. Она всей душой ненавидела и презирала Гуся, впрочем, как и все зечки ОЛПа. Тупая, беспричинная злоба, его отталкивающее, угрюмое лицо, придирчивость, делали его самым ненавидимым начальником, хуже Черного Ужаса, хуже даже опера. Он платил зечкам таким же ядом нелюбви и презрения, не упуская случая проявить свой зловредный нрав. Поговаривали, что от него сбежала жена с освободившимся зеком. Вполне вероятно: Гусь жил один.

Верно угадав готового к бою Надиного «беса», Клондайк поспешил увести Гуся от греха подальше.

Надя надела свой белый платок и бушлат, — телогрейку можно было не поддевать. Март был на исходе.

— А в России грачи прилетели, — сказала Коза с такой унылой грустью, хоть плачь.

Но уже и в тундре днем пробивались из подо льда струйки талой воды, хоть все еще изредка Заполярье напоминало о себе сумасшедшими ветрами и снегопадами. Прекратился конъюнктивит, зато туберкулезно-легочный стационар пополнялся не по дням, а по часам. Коза, этим утром, пришла довольная, улыбаясь, и Надя. догадалась: она несла очередную новость.

Шлепнув на стол котелок с баландой, она скинула с себя телогрейку и ушастую шапку и тотчас начала:

— Не к завтраку будь сказано, девчата вчера из Даркиной бригады в санчасти до отбоя просидели, изблевались все как есть, бедняжки!

— Отравились! Вчера в завтрак рыбу тухлую дали, — сказала Валя, брезгливо сморщив свой остренький носик.

— Нет! Даркина бригада на подъемке пути работала, Сыч их с Гиеной конвоировали, так они этой рыбы наелись и в обед давай канючить: «Веди пить, конвой! Пить хотим, нас соленой рыбой нарочно кормят!» А Сыч им: «Не поведу, хоть треснете, вон с пригорка вода течет, идите, да напейтесь!» Девчата обрадовались, побежали и напились из ручья, а когда вернулись, Гиена их спрашивает: «Ну как водица? Вкусная?» Дарка пошутила: «Вкусная, да больно мокрая!» А Гиена ей и говорит: «Ну-ка, ты, бригадир, подымись на бугор по ручью наверх, глянь, что там!» Дарка, недолго думая, пошла вдоль ручья, да вдруг, как взвизгнет и бегом, с криком, назад. «Погост это, мертвецы из-под снега торчат, а мы с них воду пили!» Тут кто пил, всех наизнанку повыворачивало! Дарка говорит, оба гада до самого съема ржали, на всю тундру слыхать было. «Напились, — гогочут, — девки чаю с мясом!»

— Почему же мертвых не захоронили? — ужаснулась Надя.

— Кому охота мерзлоту долбить? Отойдет к лету земля, начнут разлагаться, тогда и закопают, — равнодушно сказала Валя. — Не приведи Господь зимой в тундре околеть, живых дохлятиной отравить!

На пекарне хлеб пришлось ждать целый час. Мука сырая, тесто долго не подходило. Резали тоже долго, за полночь, но Надя; знала, Клондайк не придет, пока она не будет одна. Больше она уже не надевала свою шифоновую блузку, опасаясь, что та очень быстро расстегивается на груди. Теперь у нее была другая кофточка, попроще, но с надежной застежкой сзади. Правда, кофта ей показалась немного узковата, слишком обтягивала неизвестно когда подросшую грудь и, взглянув на себя раз-другой в зеркало, надела сверху «свиной чехол», но, когда явился Клондайк, он сразу же протянул руки и стал расстегивать пуговицы на ее халате.

— Вы не имеете права касаться зеков без санкции начальника лагеря, — отбивалась Надя.

— Я и говорю как ваш начальник режима. Надо беречь казенное имущество! Работа закончена, и халат должен быть снят, вот так! — и сам повесил на гвоздь.

Потом оглядел Надю:

— Это уже лучше, хотя…

— Гражданин начальник, я буду жаловаться на незаконные действия и сопротивляться.

— Тебе никто не поверит, я человек раненый и могу только любоваться издали…

— Не снимай верхней одежды, — быстро предупредила Надя, увидев, что он начал расстегивать пуговицы своего полушубка и уже снял шапку, — и не пытайся искушать меня. Я напугана гражданином Гороховым!

— Это обо мне заботится капитан! Чтоб ты не смела меня соблазнять, и где только научилась! — решительно протянул здоровую руку Клондайк, намереваясь обнять ее.

— Я? Тебя соблазняю? — искренне возмутилась Надя. — Чем же?

— Вот, например, как ты смотришь на меня?

— Обыкновенно, как на всех! — слукавила Надя.

— Неправда! Глаза у тебя темные, бездонные, непроглядные, так и зовут заглянуть в них, прыгнуть, не раздумывая, в пропасть.

— Действительно опасно! — сказала Надя и с трудом увернулась от его цепкой руки.

— И улыбаешься мне такой зазывной, манящей улыбкой, обещая так много…

— Послушайте! Я серьезно обижусь. Терпеть не могу анализов, — сердито нахмурилась она и прошла в тамбур задвинуть щеколду, потом задернула занавески на окне.

«Надо еще раз попытаться объяснить ему…» Вернувшись в комнатуху, она увидела, что он стянул с себя полушубок и забился в угол, положив руку на стол. «Ему неможется, рука болит, — подумала Надя. — Самое время поговорить по душам без «огня желанья». И села рядом на топчан.

— Будешь искушать? — с притворным испугом поднял руку вверх Клондайк.

— Я вижу, ты так меня и не понял, — с сожаленьем прошептала Надя.

— В чем же, любовь моя? — спросил Клондайк, обняв ее за плечи здоровой рукой.

Она осторожно сняла его руку и отодвинулась.

— Если и дальше мы не поймем друг друга, то, как бы мне не было больно, мы разлетимся в разные стороны, — она взглянула ему в лицо, и в ее глазах он не увидел и тени насмешки.

— Этого никогда не случится, я не отпущу тебя до самой смерти, — уверенно сказал Клондайк, — а понять тебя в самом деле трудно, для меня ты загадка, тайна: не ребенок, не женщина, кто ты? Ты позволяешь себя целовать, и я чувствую в тебе зовущую женщину, а стоит мне сделать шаг к тебе, ты пугаешься, как ребенок.

Надя глубоко вздохнула, как бы собираясь с духом объяснить ему то, что так легко поняла Дина Васильевна, когда сказала: «У тебя другое призвание, будь свободной от иссушающих связей».

— Послушай меня внимательно, постарайся вникнуть в мой мир, в то, чем я живу и чего жду от жизни. Не со своей колокольни, а с моей, — страстно и порывисто заговорила Надя. — Я хочу быть певицей, большой, великой. Я чувствую в себе эту силу. У меня уже теперь… я свободно беру две с лишним октавы, но у меня по мощи моего голоса не хватает дыханья, оно короткое, и это только учеба и годы тренировки, упражнения, годами арпеджио и вокализы…

— Я все это понимаю! — сказал Клондайк, целуя поочередно обе ее руки, — и уверен, так оно и будет. Но чем же тебе помешает моя любовь к тебе?

— Любовь никогда не помешает, наоборот, она мне нужна, как воздух. Но ведь ты хочешь другое, мой «огнь желанья», а это не обязательно любовь в моем понимании, иначе не было бы, — тут Надя осеклась, потому что постыдилась сказать, шлюх и проституток, а сказала: — легкодоступных женщин.

— Черт возьми! — слегка досадуя, воскликнул Клондайк. — А я-то земной, и вовсе не ангел во плоти, и люблю тебя земной любовью. Не я, а Тютчев, этот великий певец, сказал:

Надя приумолкла, пораженная чувственной страстностью этих строк, потом тихо сказала:

— Его любимая была не зечка! Она была свободна! Ей не приходилось стоять навытяжку по стойке смирно перед полуграмотными болванами, ничтожествами, призванными только стрелять по беззащитным. Получать удовольствие от издевательств над ними, укрываясь законом. Наверное, ей не приходилось выслушивать мерзости, какие мне говорил опер, а я, как жалкая овца, не имея возможности не слушать его, вынуждена про себя глотать горькие слезы. Я хочу, чтоб никто, никогда не имел права так говорить со мной! Пугать меня бурами и карцерами, шмонами и стукачами, проверять на беременность, я не хочу прятать от чужих глаз свою, любовь и в «минуту страстного лобзанья» прислушиваться к шагам, не застанет ли меня опер с моим любимым. Пойми же меня, наконец, я хочу быть срободной! — в бессильной тоске заплакала Надя.