За год своего пребывания в Речлаге Надя узнала и перезнакомилась почти со всеми зечками если не по фамилии, то уж в лицо обязательно. Некоторые были угрюмы, неприветливы, другие наоборот.

— И что это за нация такая «почикайки и хохлушки», всегда готовы петь и плясать. Идут с работы, 12 часов вкалывают, да под вахтами сколько простаивают, а только стоит одной запеть, глядишь, и тут же хором подхватывают. А уж хохотушки и насмешницы! Не приведи Бог им на язык попасть, — спрашивала Надя.

— Сало они в посылках получают, вот им и весело! — сказала Коза.

Посылок она не получала: — «Не от кого. Если только волк с Брянского леса притащит».

— Молодые они, вот и веселятся. Мало отбыли, всего ничего, посмотрим, что от их веселья останется лет через десяток, — добавила Валя.

— Да что ты, Валя! Иль в самом деле считаешь, что столько людей будут отсиживать такие срока? Никогда!

— Вот и я так считала, когда меня забрали, а вот сижу! И конца не вижу…

Одна зечка из бригады Ольги Николаевны Шелобаевой очень нравилась Наде. При случае она всегда урывала минутку-другую поболтать с ней. И не то чтобы она была хороша собой, нет, милое лицо ее всегда было приветливо, а манера говорить вежливая и деликатная. Работала ее бригада на кирпичном заводе, и Оля, красивая, статная москвичка, старалась поставить ее по возможности где полегче: на конвейер, выбирать из глины камни, чтоб в бегуны не попадали, или подсыпать опилки в глину, тоже одна из блатных работ, и пайка рабочая.

— Какая симпатичная интеллигентная девушка, правда? — сказала как-то Надя, закрывая оконце после раздачи хлеба. — Сразу видно, из хорошей семьи.

— Да уж, — засмеялась Валя, — семья у нее действительно хорошая, только, думаю, на воле вы были бы о ней другого мнения.

— Разве? Почему же? — удивилась Надя.

— Вы знаете, кто она?

— Знаю, что зовут ее Мери, и все. А чего еще надо?

— Мери — внучка атамана Краснова, — подсказала Коза.

— Атамана Краснова?.. Это имя ничего ей не говорило. Слово «атаман» было для нее таким же далеким и непонятным, как князь или граф, обозначавшее что-то, давно ушедшее в прошлое. — Кто это?

— Послушайте! Да вы историю свою, я не говорю — Франции или Англии, свою, собственную, когда-нибудь учили? — не шутя, возмутилась Валя.

— Учила! — сказала пристыженная Надя. Ей в самом деле стало совестно: «Немка знает, а я пень дубовый».

— Вспомните! Юденич, Деникин, барон Врангель, атаман-Краснов!

— Враги! Против нас в революцию воевали, — подсказала опять Коза.

— А-а-а, помню, помню!

Действительно, Надя вспомнила, когда и где слышала об этом генерале. Было это вскоре после войны. Возвращались они с матерью из Люберец в полупустой электричке. Зинаида Федоровна была чем-то расстроена и всю дорогу молчала. Спиной к ним на соседней скамье сидели двое мужчин, один из них, слышно было, шелестел газетой, читал. Вдруг он громко хлопнул по газете рукой:

— Капут! Повесили!

— Кого? — осторожно спросил сосед. Насторожились и рядом сидевшие.

— Всех! И атамана Краснова, и Андрея Шкуро, и прочих… Пассажиры загалдели:

— Давно пора было!

— Теперь чего вешать? Раньше надо было!

— Раньше-то кишка тонка.

— Заманили старика! А так его нипочем не словили бы!

Надя была потрясена: «Врет мужик, нагло врет. У нас в стране смертную казнь отменили!» И не удержалась, соскочила с лавки, где сидела:

— Врете вы! Все врете, нет у нас такого, чтоб вешать!

— Читай! На, зассыха! — добродушно сказал мужчина и ткнул в нее газетой. Зинаида Федоровна схватила Надю за руку и поволокла к выходу.

— Зачем ты так, доченька? Разве можно пожилому человеку грубить! У него вон весь пиджак в орденах, фронтовик! А ты…

— А что он врет тогда! — чуть не плача, защищалась Надя.

— Не врет он, в газете написано.

Ночью во сне Надя долго уговаривала фашистского генерала не вешать старика, «стариков нельзя обижать».

Вот так вспомнила она атамана Краснова и сказала:

— Повесили его после войны.

— Его повесили, а родных его в лагерь загнали.

Валя помрачнела, хотела еще что-то сказать, да промолчала, отвернулась, схватила ящик и ожесточенно заскребла по нему стеклом.

— Ты, Валюша, не сердись, он против нас воевал. Сама же говорила: «На войне как на войне», — примирительно сказала Надя.

— Я не сержусь, с чего вы взяли? Обидно, такого умницу, мудрейшего человека, обманули, как мальчишку.

— Наши?

— Нет, ваши бы его не обманули, не поверил бы. Англичане его вашим выдали. Проститутская нация!

— Верно! Испокон века в проститутках ходят! — подтвердила Коза.

Очень хотелось узнать Наде, что же произошло с атаманом Красновым, но Валя уже сделала «каменную лису», замолчала и замкнулась. В такой момент к ней лучше с расспросами не приставать.

Антонина Коза уже кончила уборку и стала собираться в барак, когда в окно тихонько постучали. Надя замерла: «Неужели он? Да зачем стучать?» В окно просунулась свежая мордочка Нины Тенцер:

— Я тебе, Надя, письмо принесла, шла мимо, дай, думаю, занесу, порадую!

— Спасибо, Нина, может, зайдешь?

— В другой раз как-нибудь, отбой сейчас ударят.

Валя с Козой тоже заторопились в барак до отбоя попасть, хотя Вале разрешалось «передвижение по зоне после отбоя», но после того, как запрут барак, надо было долго разыскивать дежурняков, чтоб впустили. Теперь, с приходом Козы, и если не задерживала хлеб пекарня, девушки успевали заготовить пайки до отбоя.

Письмо в кармане жгло, и, как только закрылась за Валей дверь, Надя поспешно достала его и с нетерпеньем извлекла из уже разрезанного конверта листок, исписанный неровным почерком матери.

«Доченька, дорогая моя! Пишу, а слезы глаза заливают, и не вижу белого света. Какое у нас горе! Хотела не писать тебе, скрыть, да все равно узнаешь. Нет больше нашей тети Мани. Похоронили мы ее три дня назад. Спешила, бедняжка, на работу, по подземному переходу не пошла, пошла по рельсам, да глуховата стала, не слышала встречной электрички. Задавило ее, и сама я раздавленной лягушкой лежу. Как пришла с похорон, в тот час и свалилась. Варя из Калуги приехала, тетя твоя, добрая душа, за мной ходит, посылку тебе собирает. Ты ее не помнишь, наверное? Она у нас всего раз, еще до войны, была. У тети Мани кое-какие сбережения остались, она все тебе завещала, и машину швейную тоже. Все мне, бедняжка говорила: «Вернется Надюшка, ей одеться надо будет…»

Дальше дочитывать письмо Надя не стала. «Вот так всегда! Всю жизнь! К маленькой радости большое горе», — заплакала она, благо в хлеборезке никого, кроме нее, не было. Жалко тетю Маню, а еще больше мать! Как она там одна, больная, оплакивает своего единственного истинного друга тетю Маню. Милая тетя Маня, похожая на добрую морскую свинку — вспомнила Надя. И вся-то ее жизнь заключалась — утешать, ухаживать, служить людям. Вечерами за чаем из земляничных листьев, которые ворохами приносила она, Надя любила слушать ее рассказы о прошлом, о своем житье-бытье.

— И-и, милочка! — говорила она нараспев, прихлебывая пустой чай. — Как мы жили-то, в страшном сне не приснится. Колхозы-то, может, где и были, а у нас горюшко одно луковое. Сама-то я из-под Тумы. Слышала ты когда о таком месте? Город не город, село не село, в Рязанской области. Раньше губернией называлась Рязанская-то область. Не слышала? Да редко кто о Туме той слышал. Кто поближе к большаку, тому ничего, а наша деревня Малые Горки в стороне, верст десять от Тумы, совсем Тмутаракань.

Потом лицо ее светлело, озаряясь светом воспоминаний, и, вся сияющая, она продолжала:

— А места-то там, лучше на свете не бывает: дубравы, липовые рощи, сосны втроем не обхватишь. Грибы и ягоды разные, хоть косой коси. А птиц и зверья! И лисы, и зайцы, бобров полно, барсуки, а в стужи волки к самой деревне подходили! Глухарей и тетеревов, аж лес гудит весной. Чего душе желательно. И рыб в озерах полным-полно. Лови — не хочу… Комары, правда, сгребные, и земли никуда… бросовые. Песок один да болота.