— Наших жалоб там до скончания века хватит разбирать.
— Вы имеете в виду 58-ю статью? Верно! Отношение к ней иное!
— Почему же иное? Что? Убивать и грабить — это лучше, чем рассказать в кругу друзей анекдот про Сталина?
— Тише, Надя! Не нами это заведено, а для того, чтоб изменить законы, надо учиться и добиваться, чего хочешь. Для этого вам нужна свобода. Вы осуждены неправильно, незаконно! Пишите, пусть ваша мама возьмет адвоката. Не сидите и не ждите амнистии. Амнистия — это массовое помилование. Вам нужны чистые документы, чтоб в них значилось «Дело производством прекращено за неимением состава преступления». Понимаете? — горячо убеждал ее Клондайк.
Но она уже была поражена неверием в справедливость правосудия. Бесчисленные рассказы о произволе и беззаконии убедили ее в том, что судейская машина сломалась или, что еще хуже, нужна даровая сила для работы в шахтах, рудниках, на лесоповалах, и все за пайку и черпак баланды, и упрямо твердила:
— Пустое это, перевод бумаги.
Однако Клондайк проявил не меньшее упрямство, он упорно опять и опять убеждал ее в том, что сам хорошо знал. Статья Нади подлежит пересмотрам, помилованиям, прошениям. Тогда как политические, с кем сравнивала она себя, совсем иное дело. Знаменитые адвокаты наотрез отказывались брать их дела, не соблазняясь никакими вознаграждениями, заранее зная, чем чревата защита политического.
— Хорошо, — наконец сдалась Надя, — я напишу, только что писать?
— Вот то, что вы мне рассказали, только коротко, ясно и быстро. Обещаете?
В зоне ударили в рельсу. Подъем! Надя быстро поднялась с бревна.
— Пора, спасибо вам, до свиданья, и счастливого пути!
— Подождите, Надя, я не сказал самого главного…
— Потом, потом, в другой раз, — отстранила она его горячую руку. — Не надо испытывать судьбу.
На вахте дежурный надзиратель забрал ее пропуск.
— С ночной смены, что ли? — хмуро спросил он.
— С ночной, точно угадал, — засмеялась Надя.
Первого, кого встретила в зоне, был Алексей Константинович. Увидев ее, он закивал головой и сморщил лоб в гармошку.
— Что, пташка ранняя моя, уже на ногах? Похвально, похвально!
«Знал бы, с кем ночку пташка прочирикала», — подумала Надя.
— Сегодня одной придется. Я в санчасть ковыляю, всю ночь нога покоя не дала, болит, впору ложись да помирай.
Надя посмотрела ему вслед, и от ее хорошего настроения не осталось и следа. Десять лет старый хромой профессор обречен скитаться по лагерям. За что? Статья у него 5810: агитация и пропаганда. Какая агитация? В чем и кого можно агитировать, пропагандировать? Кому помешал несчастный старик? Припомнилось, как рассказывали зечки в этапе. Одного старика выживали из коммуналки, охотились долго, пока не обнаружили у него испачканный портрет вождя. Тут ему и конец пришел. Собрались жильцы, вызвали участкового, составили протокол и куда надо отправили. А когда за стариком пришли, дверь заперта, стали просить по-хорошему— не открывает, налегли плечом, зашли, а бедняга сидит себе в кресле мертвый. Освободил комнатуху. И много еще всяких историй наслушалась в этапе Надя. Но тогда она им мало верила, очень уж неладные, а порой и смешные, как анекдоты.
В свою хлеборезку она вернулась, как к себе домой. После комаров и неподъемных бидонов, вонючего барака и клопиных нар хлеборезка казалась землей обетованной. Зечки встретили Надю по-родственному, приветливо. Даже Пятница, по долгу службы обязанный держаться строго с зечками, увидев Надю на вахте, заулыбался, показывая гнилые пеньки прокуренных зубов.
— Приехала! Уж и губы накрасила, как мартышка гузно. В хлеборезке царил полный разгром. Надя пришла в ужас.
— Да у вас тут словно Мамай прошел!
Две вольняшки хозяйничали там вместо нее. Валя до изнеможения резала хлеб, а они, по ее словам, только и делали, что в ведомостях расписывались и сплетничали дни напролет. В воскресенье вовсе не работали, а в субботу хлеб на два дня выдавали. Полы затоптали, как асфальт, половиц не видно. Обрадованная Валя бросилась в кипятилку за горячей водой, и вдвоем они быстро ликвидировали следы пребывания вольняшек.
— Между прочим, Клондайк в отпуск уехал, сказала Мымра, даже попрощаться не зашел, — не без злорадства сообщила Валя.
— С какой же радости нам охранники должны?
— Так! Я думала: заходил, улыбался…
— Мне следователь тоже улыбался, да вот, видишь, чего их улыбки стоят!
Зашла в клуб, а там радость: Черный Ужас привез настоящее пианино. Сидит Нина, бренчит, переквалификацию проходит:
— Правая рука хорошо идет, клавиши как на аккордеоне, а вот левая! Беда! Повозиться придется, — вздохнула Нина.
Все работницы столовой на сцене торчат, и каждая, хоть одним пальцем, в клавишу норовит ткнуть. Увидели Надю, загалдели:
— Спой, спой, Надька, пианино теперь есть!
— Некогда, девочки! Я за письмом пошла, мне сказали, письмо на почте для меня.
— Не одно, а целых два письма! — сказала Нина Тенцер почтальониха, подавая Наде письма.
— От мамы! Спасибо! — и выскочила на улицу. А другое, написанное каллиграфическим бисерным почерком, без обратного адреса, заставило Надино сердце заколотиться до дурноты. Такого почерка нет ни у кого. Надя узнала его. Писала Дина Васильевна. Конверт разрывать не надо, вскрыт в цензуре, и, хоть руки дрожали, но быстро вытащила, развернула.
«Слава Богу!» — обрадовалась Надя, письмо начиналось: «Дорогая моя девочка! Винюсь перед тобой, страдалица моя. Прости, детка, за то, что поверила в такое зло. Но все лучшее у тебя впереди. Видно, сам Бог надоумил меня подойти к твоей маме в электричке, спросить ее, как ты? Она ехала в Москву, подавать прошение о пересмотре твоего дела. Оказывается, она получила письмо от этого негодяя, твоего однодельца. Он находится где-то в Мордовии, лежит в больнице, умирает от туберкулеза и слезно просит твой адрес, чтоб просить у тебя прощение в том, что подло оклеветал тебя. Пишет, что горько раскаивается, видишь ли, ревность его виновата. Не хотел, чтоб ты оставалась на свободе и училась петь. Каков мерзавец! Я до сих пор не приду в себя от возмущения. Я взяла адрес этого парня и тотчас написала ему, где прошу и приказываю, перед лицом смерти, если осталась в нем хоть искра чести, пусть немедля пишет в Прокуратуру СССР на имя тов. Руденко (копию мне). (Кажется, с Руденко нас знакомили на премьере «Красного мака», он еще тогда не был генеральным прокурором). Со своей стороны, я была у юриста, он сказал: если такое письмо будет, ты спасена! Мужайся, моя дорогая! Скоро, скоро ты вернешься к маме, и мы продолжим наши занятия. Скорблю безмерно,
любящая тебя Д. В.
Р. S. Мама сказала, что ты поешь в самодеятельности. Избави Бог! Ни в коем случае. Категорически запрещаю! Ты ведь знаешь свой недостаток: короткое дыхание. Это порок, который исправляется только упражнениями, школой! Помни, тебе нужна школа. Береги голос, это твое будущее».
Мать почему-то совсем не писала о Сашке, видно, не хотела преждевременно волновать Надю. Выслала посылку. «Через полтора месяца получу». Письма и посылки шли очень медленно и нерегулярно. Некоторые письма доходили через месяц, полтора, а посылки еще медленнее. Нина Тенцер объясняла тем, что цензоров мало, а заключенных не счесть сколько, и тут же подсчитала: сорок шахт, в среднем по 1000 человек на каждой, два кирпичных, цементный, известковый, обогатиловка да совхозов 3–4, пересылка, «РЕМЗ», «Предшахтная», «Капитальная», вот и считай сколько! Но Надя считать не стала. Помнила хорошо, что Манька Лошадь рассказывала. Достаточно для того, чтоб заселить большой город.
Три дня после письма Дины Васильевны ходила Надя как опоенная, ног под собой не чуя. Все валилось у нее из рук, работать не хотелось. Подолгу она стояла с широко раскрытыми глазами, уставившись в одну точку. Жалко умирающего Сашка, помочь ему нечем. Туберкулезников в лагерях полно. «Напишу ему, если он раскаялся, что я простила. Из ревности Отелло еще похуже сделал».