— Надежда Николаевна! Вот ты где, а я тебя ищу! — Весело скаля зубы, к ней направился Вадим. Надя вздрогнула от неожиданности и не сразу узнала его.

— Почему вы меня ищете? Что случилось?

— Вы мне лишние деньги за билет дали, целых восемь рублей.

— Пустяки какие! Не стоило беспокоиться!

— А если серьезно, я из-за денег не побежал бы, но мне просто хотелось проводить вас и проверить заодно, правду ли мне сказали. Обычно девушки случайным знакомым всегда врут!

— Ну, это вам просто не повезло с девушками.

До отправления оставалось минут двадцать, и они еще погуляли по платформе.

— Откуда ты такая, Надежда? — спросил Вадим. — Грустная и загадочная, как сфинкс! Скажи, ты замужем?

— Я просила вас называть меня на «вы», мне так удобнее! — напомнила ему мягко и вежливо Надя.

— Удобнее отделиться великой китайской стеной! Понял! — он вошел с ней в купе и уселся на ее место.

— Я, пожалуй, поеду с вами, не возражаете?

— Хватит шутить, скоро отправление!

— Тогда говорите, где я вас найду в Москве, адрес, телефон. Семейное положение можете умолчать, мне без разницы.

Надя, чтоб отвязаться, оторвала от последней страницы «Огонька» клочок и записала телефон общаги.

— Фамилия ваша или мужа?

Нахальный и развязный юноша несколько развеселил ее своей напористостью, отвлек от грустных дум. Она дала ему свой телефон в полной уверенности, что он тут же бросит клочок бумаги в урну. Поезд тронулся, а Вадим все шел рядом с вагоном, посылая ей воздушный поцелуй, но сердце Нади не дрогнуло, не забилось быстрее. Оно было сковано ледяной корой безразличия. Для нее существовал только один, а его больше не было. Попутчиками оказались двое пожилых людей, третий подсел где-то совсем ночью. Но Надя не слышала, она спала крепко, без снов, до самой Москвы.

«ВОРОБЬИНАЯ СВОБОДА МНЕ ДАНА, ЧТОБ ПЕТЬ!»

Дальше потянулись дни до такой степени однообразные, что вспоминать о них было нечего. Работа, обеденный перерыв, общага. Были, правда, и драки, и скандалы на почве ревности или пропаж между обитателями. Иногда массовые походы в кино, но редко. Сказывалась усталость рабочего дня. А в выходные дни стирка, баня. Иногда Наде начинало казаться, что жизнь ее ничем не отличается от «той» «там», на Севере, а, пожалуй, еще и скуднее. Там была сырая, холодная столовая, иногда превращавшаяся в сцену, музыка, концерты и даже постановки, пусть смешные и жалкие, но веселые. А какие люди попадались! Интересные, умные, талантливые. Они умели смеяться даже над своими несчастьями. И не было этих опустошающих душу разговоров о деньгах, выпивках, гулянках, о мужчинах, абортах, о том, что купил, где достал.

И все же это была хоть «воробьиная», но свобода. Появились книги из районной библиотеки, которые радостно заполняли серятину однообразных вечеров. К ним-то и пристрастилась Надя. В наследство от Клондайка ей досталась любовь к стихам. Стихи и книги, никогда ранее не интересовавшие ее, неожиданно стали незаменимыми друзьями, почти как хлеб насущный. В них она с волненьем узнавала знакомые слова романсов, удивляясь их красоте, и с грустью думала, как мало ей пришлось говорить с ним о прекрасных, возвышающих душу стихах, потому что понятия о них не имела тогда, а все больше о житейских мелочах, время от времени посматривая в окно хлеборезки, не ворвется ли опер, или Гусь, или шмоналки с Павианом.

Зато теперь можно было купить билет и поехать в отпуск, чего Надя никогда не знала, в Сочи, в Гагры, куда направилась Лысая с мужем, и вообще не прийти домой ночевать, никто не запретит.

Иди, куда глаза глядят, а куда они глядят? Глядеть было не на кого, и не хотелось. Однако, несмотря на непобедимую тоску, грызущую душу, тело ее наливалось спелым соком молодости. Сытная, без всяких излишеств пища и спокойный образ жизни делали свое. И однажды она достала свою абрикосовую блузку, где «тяп-ляп» была пришита пуговица, оторванная «с мясом», и не могла застегнуть ее на груди, к большому огорчению. Если б ей было отпущено хоть чуть больше тщеславия, то, наверное, увидела бы, как оборачивались, глядя ей вслед, молодые люди и нескромно провожали взглядами ее высокую, стройную фигуру.

Наконец, как-то в субботу Надя осуществила свою давнюю мечту и вырвалась на улицу Герцена в нотный магазин, что рядом с консерваторией. Магазин изменился с тех пор, как она покупала здесь «Жаворонка» Глинки. Помещение как бы расширилось, в просторном зале появился блестящий новенький рояль. Несколько человек у прилавка рассматривали стопку нот. Надя тоже подошла, но это было не то, что ей нужно: органные, скрипичные, фортепьянные, для духовых инструментов.

— Вы что хотели? — спросила пожилая вежливая продавщица.

— Мне для пенья.

— Пожалуйста, вон к тому прилавку.

Долго, с наслаждением Надя рылась в нотах, перекладывая аккуратно стопочку. Потом купила сборник романсов Чайковского и Булахова. Зачем? — и сама не знала. Просто так, когда-нибудь понадобятся.

— Девушка с персидскими глазами, вы еще и поете? — услышала она над самым своим ухом приятный баритон. Она подняла голову — около прилавка, рядом с ней, стоял высокий, уже не первой молодости мужчина. Надя была в умиротворенном настроении и не захотела «послать» его, а сказала, чуть улыбнувшись:

— Да! — и направилась к выходу.

— Где можно вас послушать? — продолжал ей вслед «приятный баритон».

Она быстро вышла на улицу, баритон за ней.

— Нигде! Я готовлюсь в консерваторию, — и направилась мимо памятника Чайковскому к Манежной.

— В консерваторию? Ну да, конечно! Мне следовало догадаться, вы еще так молоды, — с восхищеньем произнес он. — А знаете, я могу вам составить протекцию.

Надя резко повернулась к нему: «Уже пора «посылать», — и холодно сказала:

— Если я не попаду в консерваторию за свой голос, тогда мне лучше работать на стройке!

Незнакомец весело и, казалось, от души рассмеялся.

— Ах, девушка, милые персидские глазки! Как мало вы знаете, что такое путь артиста!

— А вы знаете?

— Знаю, деточка! Потому что сам имею честь им быть!

Надя сбавила шаг и задиристый тон.

— Вы поете? — мигом насторожилась она.

— Нет, я артист драмы, и даже заслуженный. Моя фамилия Токарев. Валерий Токарев. Я артист Московской филармонии, — сказал он не без гордости, явно наслаждаясь Надиным замешательством. — Сейчас я готовлю новую программу, буду читать Гомера.

— Гомер? «Только Терсит, еще долго бранился, болтливый без меры!» — вспомнила Надя и весело засмеялась.

Баритон оживился: — О, это место потрясающее! Я сам, когда читаю, едва сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться! Но вы, вы-то откуда знаете о Терсите? Вот что удивительно!

Они уже дошли до угла, где кончалась улица Герцена, и свернули на Моховую.

— Я очень тороплюсь, — сказала Надя, решив по-хорошему избавиться от своего спутника.

— Вы убегаете от меня, как быстроногая газель, и я не узнаю вашего имени, — кокетливо играя глазами, под которыми уже хорошо обозначились мешочки, проворковал «красивый баритон», — а я так мечтал послушать вас.

— До этого еще долго, мне нужен хороший преподаватель, — откровенно призналась Надя.

— Есть ручка, карандаш? — деловито спросил он.

— Ни того, ни другого, ничего!

— О Боже! Чем же вы записываете телефоны своих поклонников? — лукаво блеснув глазами, воскликнул он.

— Даже не стараюсь запомнить их имена! — в ответ ему так же улыбнулась она, опустив глаза «овечкой».

— Тогда придется мне, — он достал из кармана пиджака очень красивую ручку с золотым пером и таким же золотым колпачком,

— Говорите ваш телефон…

— Мне это неудобно.

— Грозный муж?

— Ах, если бы! А то злой отец! — с удовольствием соврала Надя.

— Ну что с вами делать? Хорошо! Записываю телефон преподавательницы, кстати, она живет здесь рядом. Мы только что прошли ее переулок. Брюсовский — напротив консерватории.