Долго ворочалась с боку на бок Надя на своем скрежещущем диване, который без охоты ей уступила дочка Клавы Аня, угрюмая бесцветная девушка, прозванная в детстве «немой пехтиль» за то что до пяти лет не говорила ни слова. И опять Надя подумала, что безрадостно ее возвращение в отчий дом. «Ни себе, ни людям с моего приезда. Уж лучше бы остаться там, попытаться устроить в театр или в культбригаду». Только под утро заснула, полная тревоги и сомненья.
Проснулась от шепота, шепелявила Клава: — Я те сказала, не разбрасывай деньги, где попало, сам знаешь, кто в доме, не маленькие.
— Пусть попробует только тронуть, я ей лохмы-то живо повыдергаю, — басил Митька.
«Лучше по морде б меня стеганули! — подскочила с дивана Надя и села. — Вот я какая! Люди деньги от меня прячут! И кто? Известная на всю Малаховку жуликоватая торговка Клава!» А Клава догадалась, что ее было слышно, и поспешила за шкаф, виляя необъятным задом:
— Тут о тебе справлялись, будить не стала, сказала, спишь…
— Кто?
— А участковый наш…
— Филька, что ли?
— Что ты! Филимон Матвеевич большой начальник теперь. Трушков, участковый наш, велел тебе в милицию срочно прийти.
— Зачем? Не сказал? Не знаешь?
— А я почем знаю? Все, кто из тюрьмы вернулись, на учете ведь!
И опять сдержала беса Надя. А так хотелось треснуть кулаком по рыхлой, дебелой заднице. Она не знала, что Клава чуть свет сбегала в милицию доложить, что приехала из тюрьмы «эта». Но Надя поняла: хотелось Клаве скандала, чтоб опять побежать с воплями пожаловаться в милицию, чтоб выселить, занять дом на законном основании, осудить хулиганку! Сказать: «Я предупреждала, сигналила!»
Поэтому не унималась:
— Подурнела ты здорово! — вроде как сочувствуя, пожалела она. — Тощая какая! Кожа да кости! И то сказать, тюрьма не красит!
— Верно! Ты молодец, тогда вовремя из кооператива смоталась, а то и тебе растрясти жир побольше моего пришлось бы… — ядовито заметила Надя и отправилась в милицию. Есть хотелось зверски. Она вспомнила, что ела вчера в последний раз утром в вагоне-ресторане с Лысой и ее мужем. На ступеньках универмага, что напротив станции, стояла женщина с корзиной ватрушек и пирожков. Надя купила ватрушку и два еще теплых пирожка с капустой. Быстро затолкала их в рот и направилась в милицию. Пирожки, жаренные на несвежем масле, были омерзительны, квашеная капуста в начинке пахла детскими пеленками, а творог в ватрушке — тухлыми яйцами. «Господи! И зачем я только освободилась? — подумала Надя. — Теперь мне понятно, почему уголовники сидят по два, три срока. Такая тоскливая встреча со свободой немногим лучше, чем за проволокой!»
Полная горьких дум и размышлений она незаметно подошла к милиции. Взглянула, а на ступеньках сам Филя стоит, как гриб, шляпка-фуражка большая, только на ушах держится, чтоб на нос не свалиться, полнехонек рыжих веснушек. Ничуть не изменился… Увидел Надю и в сторону конопатый нос отвернул, вроде не видит, а может, ей просто показалось, не узнал…
— Здравствуйте, товарищ начальник милиции, — степенно поздоровалась Надя, налегая на слово «товарищ», столько лет запретное для нее. Филя обернулся.
— Здравствуй, Михайлова, вернулась, значит? — просто сказал Филя, словно на днях виделись. — Ну, проходи в кабинет, потолкуем…
Кабинет у Фили все тот же, что и раньше, и стол, где сидел симпатичный следователь, и портрет Ленина на том же месте, над столом, только вместо Сталина портрет строгого мужчины в пенсне. «Берия», — догадалась Надя.
— Садись! — предложил Филя, указывая на стул против себя. — Рассказывай, где была, что делала?
— В Воркуте в хлеборезке работала.
— В Воркуте? Эта на Крайнем Севере? Далеко! Ну и как, лихо досталось?
Совсем забыла Надя, что и Филя к ее судьбе руку приложил, а то не сказала бы ему так откровенно:
— Очень лихо!
— Да… — задумчиво произнес он, затем, достал пачку папирос и закурил. — Какие документы выдали? — И, пока Надя доставала свои справки об освобождении: одну — решение Верховного Суда, другую со своей фотографией, Филя толковал ей: — Паспорт надо получить, прописку… без прописки на работу не устроишься нипочем!
— Вот! — сказала она, подавая ему обе справки.
Филя долго, внимательно изучал листок, выданный Наде на Воркуте для предъявления по месту жительства, особенно протокол заседания Верховного Суда, который, видимо, произвел на него сильное впечатление.
— Дело производством прекращено… — вслух прочитал он. Освобождена за неимением состава преступления! Не по амнистии? Что же, выходит, зря тебя осудили? Так надо понимать? Он окинул Надю недоверчивым и строгим взглядом, словно она была виновата, что ее «зря» осудили…
— Сами знаете, что зря!
— Как же так? Хорошо помню, депутат звонила, Симанженкова, что ли? Нет, не она, или как его там черта? «Осудить со всей строгостью», и, выходит, напрасно? Я еще тогда засомневался… А ну, давай по порядку, выкладывай все!
Очень не хотелось Наде объяснять, как и почему ее освободили, но Филя не успокоился, пока не расспросил ее обо всем, подробно. Слушал внимательно и то качал головой, сердито щуря глаза — не одобрял, то, одобряя, прыгал на стуле, ударяя кулаком по столу:
— От ведь как! А?
Выслушав Надю, он долго молчал, переживая. На его конопатых щеках перекатывались желваки. Помолчав, Надя спросила:
— Что мне теперь? Куда?
— Иди быстро сфотографируйся на паспорт, пиши заявление. Получишь паспорт, пропишешься, тогда подумаем…
Обе фотографии лежали у нее в кошельке. Одна для Клондайка, другую забыла отдать Вальку…
— Такие годятся?
— Они самые, с уголком! Теперь еще вот! Сберкнижка Марии Мешковой. Тут тебе в сберкассе по ее завещанию деньги получишь. Да на кладбище сходи… У матери не была?
— Нет еще! — покачала головой Надя.
— Как же так? Надо, надо! Вместе они с Мешковой, рядышком схоронены.
«Господи! Какой он! И живых, и мертвых — всех помнит!» — удивилась про себя Надя.
— Отправляйся, давай! В четыре зайдешь за паспортом. Если на месте буду, ко мне загляни!
— Хорошо, спасибо!
— Как жить-то думаешь? Работать надо!
— Сама еще не знаю. Дом наш заняли, Гордеевы с детьми поселились, косятся на меня.
— Об этом не тужи! Скажу Клавдии, дом мигом освободят. Это не задача. А что косятся, тут уж ничего, милок, не поделаешь. Так люди устроены: в чужом глазу соринку видят, в своем и соломины не чуют. Ты иди! Иди пока на кладбище, а к четырем приходи. Есть у меня кое-какие соображения, — сказал Филя и подмигнул рыжим глазом, отчего веснушки на его щеке дружно запрыгали.
Не к такому разговору приготовилась Надя. Ждала, что будет заносчиво и дерзко говорить, а получилось по-другому.
Два небольших, едва заметных песчаных холмика, полуразмытых весенними водами, — вот и все, что осталось от дорогих ей матери и тети Мани.
«Хорошо еще, чья-то добрая душа воткнула колышки с фанерными дощечками, где были указаны их имена, а то и не узнала бы, где схоронены». В горестном раздумье Надя присела на уголок скамьи, посидела, поплакала, благо слезы еще с утра не успели просохнуть, а потом взяла у сторожа лопату и подправила обе могилы. «Разбогатею, поставлю ограду и памятник», — пообещала себе она. Возвращая сторожу лопату, дала ему двадцать пять рублей.
— Вы уж присмотрите за могилками, теми, что у канавы крайние, — попросила она. — Я приеду, ограду и памятник поставлю скоро.
— Ограду у нас закажи, ребята сварганят, только плати, а памятник не раньше года, жди, земля осядет, — сказал сторож, пахнув на нее винным перегаром.
На соседнем еврейском кладбище шли похороны. Кто-то рыдал, вопил, причитая по-еврейски.
— Чур меня! Чур не мое горе! — прошептала Надя и пошла.
На станционных часах было два, идти в милицию рано. Побродив еще немного, она вышла к дачному поселку, где жила Дина Васильевна. У знакомого зеленого забора, приподнялась на носках и заглянула в сад. Кусты сирени сильно разрослись и скрыли своими ветвями окно дачи. Двое малышей играли в песке, что был насыпан горкой у дорожки к дому. Как будто все было знакомое, а в то же время чужое. Откуда дети? Чьи?