– Ужели с тебя мало того, – в волнении сказала жена, – что, покинув меня и детей, ты сбежал из долины? Неужто ты хочешь сбежать от нас в другую страну?

– Кабы я раньше понял, что ты думаешь обо мне, Кристин, – спокойно сказал Эрленд, – я еще прежде уехал бы из твоейусадьбы. Но теперь я понимаю, что тебе пришлось немаловыстрадать из-за меня…

– Ты ведь знаешь, Эрленд… Ты сказал: твоейусадьбы… Но тебе, супруг мой, по праву принадлежит все, чем я владею… – Она сама почувствовала, как упал ее голос.

– Знаю, – ответил Эрленд. – Но я плохо распоряжался даже своим собственным добром. – Он помолчал немного. – Ноккве… Мне памятно время, когда он должен был родиться… Ты говорила тогда, что ребенок, которого ты носишь под сердцем, сядет когда-нибудь на почетное место в моем доме… Теперь я понимаю, Кристин, это было тяжелым ударом для тебя… Пусть лучше все останется как есть. А мне хорошо и здесь…

Кристин, содрогаясь, оглядела окутанную сумерками горницу – теперь тени заполнили все углы, а языки пламени плясали…

– Не пойму, – произнесла она, чувствуя, что силы ее покидают, – как ты можешь жить в таком доме. Тебе нечем заполнить досуг, ты совсем один – ты бы хоть нанял себе работника…

– Ах вот как! Ты хочешь, чтобы я сам взялся хозяйничать в здешней усадьбе? – Эрленд засмеялся. – О нет, Кристин. Ты ведь знаешь, из меня никогда не выйдет доброго крестьянина… Тихая жизнь мне не по нраву…

– Тихая жизнь… Уж тут, верно, не занимать стать тишины – в долгие зимние ночи…

Эрленд чему-то улыбнулся, поглядев перед собой каким-то странным, далеким взглядом.

– В этом смысле – да… Но раз у меня нет нужды думать ни о чем – кроме того, что занимает мои мысли… Раз я могу приходить и уходить, когда мне вздумается…. Ты ведь помнишь, у меня всегда была такая привычка: если мне не к чему бодрствовать, я заваливаюсь спать… Я сплю, как медведь в берлоге, когда погода мешает мне отправиться в горы на охоту…

– И ты не боишься оставаться здесь один? – прошептала Кристин.

Сначала он с недоумением взглянул на нее, потом рассмеялся.

– Это из-за россказней о привидениях? Я никогда ничего такого не замечал. Иной раз мне даже хотелось бы, чтобы мой родич Бьёрн навестил меня. Помнишь, он однажды сказал мне: у тебя, мол, душа уйдет в пятки, если тебе когда-нибудь приставят к горлу острие кинжала. Теперь я охотно рассказал бы рыцарю, что не струсил, когда мне набросили петлю на шею…

Медленная дрожь прошла по телу женщины. Она продолжала молчать. Эрленд встал.

– Я думаю, нам пора на покой, Кристин. Похолодев от ужаса и не шевелясь, следила она

за тем, как Эрленд откинул одеяло, под которым было спрятано оружие, и расстелил его на постели, прикрыв им грязные подушки.

– Это лучшее, что у меня есть, – сказал он.

– Эрленд! – Она прижала руки к груди. Она искала слов, чтобы еще немножко оттянуть время, – она была до смерти напугана. И тут она вспомнила обещание, которое дала умирающему: – Эрленд! У меня есть к тебе поручение. Когда Симон лежал на ложе смерти, он просил меня передать тебе поклон: он каждый день раскаивался в тех словах, что сказал тебе на прощание. Он сам считал, что они не достойны мужчины, и просил у тебя прощения.

– Симон. – Эрленд стоял, держась одной рукой за столб кровати; он не поднимал глаз. – Я не желаю слышать об этом человеке.

– Не знаю, что вышло между вами, – сказала Кристин. Слова Эрленда показались ей на редкость бессердечными. – Но странно было бы и непохоже на Симона, кабы он и вправду неблагородно обошелся с тобой. Однако если это и так, видно не он один в этом повинен…

Эрленд покачал головой:

– Он стоял за меня как брат каждый раз, когда я нуждался в поддержке, – тихо вымолвил он. – А я принимал от него помощь и дружбу, и у меня и в мыслях не было, что он ненавидит меня… Нет, куда легче жилось в старину, когда такие мужи, как он и я, встречались в добром поединке и предоставляли оружию рассудить, кому из двоих владеть светлокудрой красавицей…

Взяв со скамьи старый плащ он перекинул его через плечо:

– Может, ты хочешь, чтобы собаки остались с тобой на ночь в горнице?

Кристин встала.

– Куда ты, Эрленд?

– Я лягу на сеновале.

– Нет!.. – Эрленд стоял – высокий, стройный, молодой – в красноватом отсвете гаснущих углей. – Я боюсь спать одна в этой горнице… Я боюсь…

– А ты не боишься спать в моих объятиях? – Она угадала в темноте его улыбку, почувствовала, что изнемогает. – Ты не боишься, что я обниму тебя и задушу, Кристин…

– О, лишь бы ты обнял! – Она упала в его объятия.

Проснувшись, она увидела, что за окном уже рассвело. Какая-то тяжесть мешала ей дышать; Эрленд спал, прижавшись головой к ее груди и вытянув поперек ее тела руку, кисть которой покоилась на ее левом плече.

Она взглянула на голову мужа, как пеплом посыпанную сединой. Взглянула на свои маленькие дряблые груди – выше и ниже их сквозь тонкий покров плоти проступали выпуклые полукружия ребер. И по мере того как перед ней одно за другим оживали воспоминания минувшей ночи, ее охватывал страх. В этой горнице, в их возрасте… А когда она увидела кровоподтеки на своих натруженных материнских руках, на своей иссохшей груди, смятение и стыд нахлынули на нее с удвоенной силой. Она порывисто схватилась за край одеяла, чтобы натянуть его на себя…

Эрленд проснулся, приподнялся на локте, вперил в нее взор – спросонья его глаза были черны как уголь.

– Я думал… – Он вновь бросился ей на грудь; страстная дикая дрожь сотрясла ее до глубины сердца при этом испуганном, жалобном возгласе. – Я думал, мне это опять снится…

Она открыла свои губы его губам, обвила руками его шею. Нет, нет, никогда, никогда не было в этом такого блаженства…

После полудня, когда солнечные лучи пожелтели и длинные тени протянулись по зеленому двору, они отправились к ручью за водой. Эрленд нес два ведра. Кристин шла рядом с ним с пустыми руками, легкая и стройная. Женская повязка, соскользнувшая с головы, свободно лежала на ее плечах, и волосы отливали на солнце каштановым блеском. Она зажмуривала глаза, подставляя лицо потоку солнечного света, и сама чувствовала, что щеки ее разрумянились и все черты лица стали мягче. Каждый раз, когда она украдкой бросала взгляд на Эрленда, она тут же в смущении опускала его долу – Кристин читала на лице мужа, насколько она опять молода.

Эрленду вдруг пришло в голову искупаться. Он спустился вниз по склону, а Кристин уселась на траве, прислонившись спиной к большому камню. Вдали дремотно журчал и звенел горный ручеек – иногда какой-нибудь комар или мошка задевали ее по лицу, и тогда, приоткрыв глаза, она отгоняла их рукой. Внизу, у глубокой заводи, среди ивняка, виднелось белое тело Эрленда – поставив ногу на камень, он тер себя пучком травы. Она снова закрыла глаза и улыбнулась счастливой, усталой улыбкой. Она и теперь, как прежде, не могла устоять перед ним…

Эрленд вернулся и бросился рядом с ней на траву: волосы у него были мокрые, а яркие зубы влажны и холодны, когда он прижался к ее руке. Он побрился, надел свою лучшую рубаху – однако и она тоже была не слишком щегольской. Он, смеясь, указал ей на подмышку, где зияла дыра:

– Ты могла бы захватить с собой рубаху, раз уж в кои-то веки собралась ко мне.

– Как только я вернусь домой, я сяду шить тебе новые рубахи, Эрленд, – улыбаясь, сказала она, положив руку ему на лоб.

Он схватил ее пальцы:

– Никуда я не выпушу тебя отсюда, моя Кристин…

Она только безмолвно улыбнулась в ответ. Эрленд отполз чуть в сторону, по-прежнему лежа на животе. Во влажной тени кустарника росли мелкие, белые, похожие на звездочки, цветы. Вдоль лепестков, точно на женских грудях, тянулись синие прожилки, и посредине каждого цветка сидела маленькая синевато-коричневая шишечка.

– Ты знаешь все растения, Кристин, – скажи, как зовут эти цветы?

– Это трава Фригги, белозор… Ох, что ты, Эрленд… – Она вспыхнула и оттолкнула его руку, когда он потянулся приколоть цветы к ее груди.