С течением времени все детки прабабушки завели собственные семьи и один за другим покидали родительский дом, никто из них не остался с родителями. Каждый приобретал специальность и становился на ноги самостоятельно. Не знаю точно, когда старшая из дочерей прабабушки покинула Тоньчу, известно лишь, что она стала работать в аптеке в Варшаве. Это была моя бабушка. В Варшаве она и познакомилась со своим будущим мужем, Франтишеком Кнопацким.

Кнопацкие жили в Воле Шидловецкой, да и сейчас там живут. На хозяйстве остался младший брат моего дедушки, дедушка совсем молодым переехал в Варшаву и женился на моей бабушке. Это был спокойный уравновешенный человек с ангельским характером, и бабушка, достойная дочь своей матери, легко держала его под каблуком. Проживали они на улице Млынарской, но время было сложное, дедушка впутался в национально-освободительную борьбу, и хотя булыжник из мостовых не выдирал и в царских солдат не швырял, тем не менее царские власти восстановил против себя, за что и сослали его в австрийскую часть Польши, куда бабушка поехала вслед за ним. Счастье ещё, что не в Сибирь. В Сибирь отправилась её младшая сестра.

Об этой истории у нас в семье часто вспоминали. Бабушка буквально в последний момент узнала, что дедушку уже посадили, а по лестнице поднимаются к ним царские жандармы. Сделать она уже ничего не могла, но хладнокровия не потеряла. Демонстрируя верноподданность по отношению к властям, она поспешила подсунуть под зад старшему табуретку. Фамильное предание не сохранило в памяти звания этого старшего, может, капитан, а может, просто полицейский пристав. Так вот, этот капитан-пристав, толстый и запыхавшийся, охотно опустился на услужливо пододвинутую табуретку и, сидя на ней, руководил обыском в бабушкиной квартире. А бабушка мысленно молилась лишь о том, чтобы ему не пришло в голову переместиться на другое место. Отодвигая табуретку, он наверняка обратил бы внимание на то, что она слишком уж тяжела. И неудивительно, в сиденье был устроен тайник, в котором в данный момент находилось оружие, спрятанное дедушкой-революционером. Молитва бабушки была услышана, жандарм никаких глупых поползновений не проявлял, камнем сидел на одном месте, в доме ничего крамольного не нашли, и поэтому дедушку сослали не в Сибирь, а только в недалёкую Тшебинь. В этой Тшебини и родилась через два месяца моя мать.

Ссылка оказалась недолгой, видимо, через два года они могли вернуться, поскольку следующую дочку, Люцину, бабушка родила уже в Варшаве. И дедушка наверняка находился с ней, потому что у нас в семье рассказывали о том, что в решающие моменты своей жизни бабушка обязательно начинала большую стирку, заканчивать которую приходилось уже дедушке, ибо бабушка принималась рожать. И в данном случае стирку заканчивал он, а если бы сидел в тюрьме — не смог бы этого сделать, значит, уже не сидел. Опять же исторический факт, что моя бабушка питала непонятную страсть к большой стирке. Именно за стиркой застала её первая мировая война, вторая мировая, а также Варшавское восстание.

Всего бабушка родила четверых детей, трех дочерей и одного сына, который умер ещё младенцем, о чем она жалела всю жизнь, потому что всем сердцем мечтала иметь сына. Три дочери — это моя мама и две мои тёти, Люцина и Тереса. Уж сколько они доставляли бабушке хлопот и огорчений — не расскажешь, хотя в семейных преданиях все сохранилось.

Натура деятельная и работящая, бабушка делала все по дому, а также вне дома, домработницы у неё не было: сама ходила за покупками, оставляя маленьких дочерей одних. Ну они и старались… Раз, вернувшись, застала старшую дочку за тем, как она рассеивала по всему дому муку. Горстями доставая муку из мешочка, ребёнок бегал по комнатам и, густо посыпая пол, самозабвенно кричал: «Цып-цып-цып!» В другой раз, войдя во двор, она издали увидела ту же дочку, сидящую в распахнутом окне (жили они на пятом этаже), на подоконнике. Девочка сидела свесив ножки и беззаботно ими болтала. Через пятьдесят лет, рассказывая мне об этом, бабушка задыхалась от волнения, вспоминая те жуткие минуты. Стараясь незаметно для малышки пробраться по стеночке через двор, чтобы ребёнок, не дай Бог, не заметил мамы и не кинулся к ней, бабушка не помнила, как поднялась по лестнице, как бесшумно вошла в квартиру, боясь, что малейший звук привлечёт внимание шалуньи, та повернётся, а ведь достаточно одного неосторожного движения — и ребёнок сорвётся с подоконника. Не дыша, подобралась она к доченьке, схватила её в охапку, стащила с подоконника и от души выпорола.

А то ещё как-то застала мою мать за тем, как она ложкой пыталась выколупать глазки своей младшей сестрёнке.

Судя по этим семейным легендам, поначалу больше всего хлопот бабушке доставляла моя мать, но потом подросли её сестры и тоже стали проявлять инициативу.

Они уже все три были на свете, когда разразилась первая мировая война и дедушку взяли в солдаты. Бабушка осталась одна с тремя малыми детьми, которых как-то надо было кормить. Бабушка ездила в деревню, откуда привозила драгоценный провиант. В отсутствие бабушки Люцина проявила инициативу и обменяла привезённые матерью два килограмма деревенского сала на какой-то пустяк.

Тереса, младшенькая, росла плаксой и ябедой, за что ей часто доставалось от сестричек. Для возмездия последними выбирались моменты, когда матери не было дома, ибо при экзекуциях Тереса орала по-страшному. Раз экзекуция затянулась, мать подходила уже к дому, а Тереса вопила на весь квартал. Тогда Люцина заткнула ей рот рукой, а та отреагировала вполне логично и укусила её. Позже Люцина часто вспоминала об этом…

Моя мать много болела в детстве. Из всех болезней наиболее запомнились аппендицит и так называемая «испанка», которая очень свирепствовала в межвоенное двадцатилетие. С аппендицитом же все, видимо, обстояло таким образом, что операцию сделали с опозданием, возникли какие-то инфекционные осложнения, и мать после этой в общем-то довольно простой операции провела в больнице шесть недель. А от «испанки», зловредного гриппа, умирала дома. Бабушка уже совсем отчаялась, сидела над умирающей дочерью и только слезы проливала.

— Мамуля, — слабым голосом произнесла моя мать, — мне так бы хотелось перед смертью съесть кусочек арбуза…

Бедная бабушка сорвалась с места, помчалась в город, достала арбуз и принесла дочери. А у той уже не было сил его съесть, она лишь жалобно поглядела на него.

Как легко догадаться, моя мать все-таки выздоровела. Она и потом болела довольно часто, но это были уже мелочи, так что не стоит упоминать о них.

А вот об этом случае стоит. По соседству с бабушкиной семьёй проживал печник, который прославился тем, как укротил свою тёщу. Как-то, вернувшись домой под мухой, что, несомненно, придало ему бодрости, он в ответ на тёщины нарекания решил раз и навсегда приструнить её. Грозно вопросив громоподобным голосом: «Кто здесь хозяин, тёща или я?»— он тут же разобрал по кирпичику свою печь. Вскоре после этого события уже немного подросшие три сестры пошли в кино и вернулись позже установленного времени. Их родители уже легли спать. Бабушке не хотелось вставать с постели, и она послала дедушку, чтобы устроил дочерям разнос. Три оробевшие сестры сидели в кухне и нервно перешёптывались в ожидании нагоняя. Дедушка с грозным видом появился в нижнем бельё и голосом, от которого сотрясались стены, крикнул:

— Кто здесь хозяин, вы или я?

— Папуля, только кухню, пожалуйста, не разбирай, — попросила побледневшая Люцина.

Дедушка сбежал в спальню, и проступок остался без наказания.

А спустя какое-то время дедушка снова оскандалился. Изредка случалось ему, после встречи с друзьями, возвращаться домой в лёгком подпитии. Изредка, распутства бабушка бы не стерпела. Возвращался он всегда потихоньку, на цыпочках пробирался к постели, света не зажигал, чтобы не разбудить уже спавшую семью. В тот раз бабушка услышала, как он возвращается, и, не раскрывая глаз, проворчала:

— В кухне, в горшке на плите бульон с мясом. Поешь, непутёвый!