— Матиаш, Кониаш, хороша парочка, — насмешливо фыркнули на подоконнике.

Гмюнд снисходительно улыбнулся и сказал:

— Не обращайте на него внимания. Он сирота и ревнует меня ко всем моим друзьям.

Прунслик спихнул на пол горшок с туберозой, и тот разбился. Гмюнд не отреагировал, и тогда он разбил еще один.

Наступило долгое и совершенно невыносимое молчание. Наконец я неуверенно заговорил. Начал с Нетршеска. О мучительных минутах, пережитых у него дома, я упоминать не стал, вместо этого повел рассказ о своем любимом гимназическом преподавателе, об объединяющей нас страсти к истории и похвалах, которые от него получал, о своих знаменитых «стенгазетах в картинках». Не помню уже, каким образом от Нетршеска я перешел к рассказу о своих родителях, но мой голос задрожал, так что пришлось даже приложить усилия, чтобы не начать заикаться. Когда я ненадолго умолк, Прунслик, по-прежнему сидевший на окне и придерживавший на колене рюмку с бренди, выпалил:

— Aber wo hatten Sie Ihr Herz verloren?

— Что? — переспросил я. — Мое сердце? Где я его оставил — вы, очевидно, имеете в виду, в каком краю…

— Я имею в виду — у какой бабы? — проворчал синеглазый.

Гмюнд повернулся в его сторону. Он ничего не сказал, но его взгляд был, наверное, полон укоризны, потому что коротышка воздержался от дальнейших замечаний и занялся странной игрой: закрыв глаза, он водрузил себе на голову стакан и извлек из кармана три крохотных мячика — синий, зеленый и красный. Затем, не открывая глаз, он принялся жонглировать ими левой рукой, а правый указательный палец засунул в нос. Я понял, что он обиделся.

Гмюнд виновато пожал плечами.

— Раймонд несколько прямолинеен. Он надеялся услышать о ваших девушках, о тех, с которыми вы дружили в гимназии. Его это очень интересует, сам-то он не пользуется успехом у слабого пола. Когда мы с ним были в больнице, он поговорил на эту тему с Загиром. Вот уж кто не скрывает своих побед.

В его голосе было что-то успокаивающее, внезапно мое недоверие бесследно испарилось. Сам себе удивляясь, я сказал:

— Да тут и говорить не о чем. Правда, меня несколько раз угораздило влюбиться, но я непременно выбирал не ту, что следовало бы. Вдобавок я так стеснялся своего имени, что это мешало мне с кем-нибудь сблизиться.

— Вы очень страдали из-за своего имени? Оно у вас действительно редкое. Послушайте, а вы никогда не думали, что оно-то и является причиной всех ваших несчастий?

— Не знаю. Возможно. Понимаете, меня всегда страшно раздражало, что с этим ничего нельзя поделать. Дали тебе имя — и все, оно к тебе уже пришито.

— Да, это похоже на то, как если бы вы родились в эпоху, которую постепенно начинаете ненавидеть. Она тоже пришита к человеку, и ее нельзя отпороть, так что вам остается лишь грезить о тех временах, которые давно миновали, или о тех, что когда-нибудь наступят.

— Верно. Это столь же страшно.

— Скажите, а вы никогда не мечтали о женитьбе? О детях?

— Скорее всего, я только утвердился бы во мнении, что ни на что не гожусь. А может, я просто еще не встретил подходящую девушку.

— Вот что я вам посоветую: не спешите. Во всяком случае, пока вы работаете на меня, старайтесь не слишком часто думать о женщинах.

— Почему?

— Вас бы это отвлекало. Вам предстоит узнать массу интересных вещей, причем некоторые из них столь удивительны, что мне не хотелось бы, чтобы вы, пускай даже ненароком, проговорились о них кому-нибудь. Женщины очень любопытны, но они не умеют слушать. Сейчас я расскажу вам, что произошло со мной вчера — это было совершенно невероятно, и все же я убежден, что моя жена, если бы таковая имелась, равнодушно отмахнулась бы от этой истории.

— Но бывают же исключения! И вообще, господин рыцарь, неужели вы и впрямь женоненавистник? Я прекрасно видел, как смотрела на вас Розета. Да я почитал бы себя счастливцем, если бы удостоился такого взгляда.

— И как же она смотрела?

— Восхищенно. Преданно. Она просто глаз с вас не сводила.

— Правда? А я и не заметил. Очень мило с ее стороны. Пожалуй, надо за ней поухаживать. — И он сухо рассмеялся.

Мне тут же захотелось одернуть этого пресыщенного джентльмена, которого ничем нельзя удивить, и, не выбирая слов, дать ему понять, что некоторые мужчины за одну только улыбку такой девушки, как Розета, отдали бы десять, если не больше, лет жизни. Но я промолчал, удивляясь тому, как колотится мое сердце.

Гмюнд окинул меня пытливым взглядом. Он явно читал мои мысли. Налив мне еще вина, он сказал:

— Успокойтесь. Пора бы вам привыкнуть, что люди не всегда говорят серьезно. Вы, как я вижу, искренни истинно по-рыцарски. Но надо учиться отыскивать в словах скрытый смысл. Ведь, согласитесь, сказанное мной вы не раз подвергали сомнению?

Я вспомнил о том, что рассказывал мне по дороге о Гмюнде Прунслик. Глянул в сторону окна. Мне показалось, что уродец, скрючившись на подоконнике, уснул. Я устремил на Гмюнда твердый взгляд и покачал головой.

— Не подвергали?! Какая честь для меня. Однако же, если вас все-таки что-нибудь удивит, выкладывайте, не стесняйтесь. Обожаю споры.

Но пора вернуться ко вчерашнему происшествию. Я отдал в чистку пару костюмов и плащ, без которого чувствую себя голым. Каждый вечер я хожу на прогулку, вот и вчера тоже вышел побродить. Весь день я был точно не в своей тарелке, я вообще не люблю воскресений, а вчерашнее выдалось особо тревожным. Понимаете, у меня было предчувствие… странное и неприятное ощущение, что вам что-то угрожает; нет, не жизни вашей и не здоровью, но тем не менее это «что-то» было для вас опасным — опасным для вашей души. С приближением вечера тревога усилилась и в конце концов выгнала меня на улицу, несмотря на сырую погоду.

Плаща у меня не было, и потому я решил только пройтись вокруг площади и сразу вернуться. Она отсюда совсем недалеко, в нескольких сотнях метров. Дело было вскоре после ужина, примерно в половине восьмого. Я часто хожу этим маршрутом, прогулки по Скотному рынку не раздражают, красивые места можно узнать даже с закрытыми глазами — натянув рукавицы времени, вы встретитесь с теми, кто жил здесь до вас. Бондарь Якуб Кухта, Якуб Кацирж, торговка рыбой Димута, Якуб Пастушка, Михал Грбек, Френцлин из Каменица, кожевенник Ржегак, торговец железом Микулаш, Петр Коловрат; горсточка здешних обитателей из четырнадцатого века, почтенных домовладельцев. Кто не мечтает о встрече с ними?

Однако вернемся к этому удивительному вечеру. Машин на улицах было совсем немного, фонари отбрасывали желтоватые блики, дул влажный северный ветер, который немедленно пробрал меня до костей — он был неприятнее февральского мороза. Ветер этот избавил меня от ощущения, что с вами что-то случилось, но зато принес с собой некое видение.

К площади я поднимался по Рессловой улице, мимо храма Кирилла и Мефодия. Как ни странно, по дороге мне несколько раз слышался цокот копыт, он был то слабее, то громче, а иногда я резко оборачивался в испуге, ожидая увидеть совсем рядом конный экипаж для туристов, который даже и в осенний вечер совершает дежурный круг почета по пражским достопримечательностям. Но улица, если не считать двух-трех автомобилей, была пуста. Потом все затихло, что показалось мне еще более странным, ибо было совсем не поздно. В парк я попал по подземному переходу и сразу взял немного влево, чтобы перейти через газон и очутиться у ратуши. И тут я заметил возле Святого Игнатия огни, не похожие на свет уличных фонарей: крохотные оранжевые огоньки, те, что дрожат от холода, трепещут от сквозняка, еле заметно подмигивают тем, кто смотрит на них. Свечи. Я подошел поближе, уверенный, что в парке проходит панихида, может, какие-то люди собрались здесь в память о событиях восемьдесят девятого года.[30] Огоньки дрожали, но с места не двигались и располагались как-то очень уж высоко — их не могли держать человеческие руки. Да и сильный ветер должен был бы задуть пламя… Но свечи защищало нечто вроде прозрачного абажура.