— Я кажусь вам легкомысленным? — расхохотался Прунслик и запрыгал вокруг меня; в своем голубом костюме и с огненно-рыжей головой он напоминал язычок горящего газа. — Ничего, скоро все изменится.

Тут он стал серьезным — столь же стремительно, как только что развеселился — и показал на потолок.

— Видите вон тот замок?

Я поднял глаза к замку ребер свода. На нем красовался герб со львом.

— Бедняжка, — сказал Прунслик. — Каково ему было, когда на башне торчала эта глупая луковица? Фанфароны проклятые! Хищника — и того замучили! Хорошо еще, что они пустили сюда Грюбера.

— Вы говорите о превращении церкви в неоготическую?

— А о чем же еще? Я должен привести вас, вы нужны, отказы не принимаются, он не таков.

— Мне нужно куда-то идти? К Гмюнду?

— Поверьте, вы не пожалеете. Вы сегодня как-то медленно соображаете, да? И я еще тут под ногами верчусь, мешаю… — Он склонил ко мне голову — словно спичку поднес. — А может, мне это только кажется? Может, вы влюбились? Он хочет говорить с вами, вы же знаете, как он к вам привязан. Я о Гмюнде, а вовсе не о Розете, хотя к ней-то вы летели бы как на крыльях, а? Рыцарь любит вас больше, чем меня, и я не знаю, чем вы это заслужили; впрочем, неважно. Он изучит вас, прощупает, может, поругает, а может, выплатит аванс, чтобы вы были весь его — и ножки вверх.

— Ножки — что? Пожалуйста, выражайтесь яснее. Правильно ли я понял, что вы приглашаете меня в гостиницу к Гмюнду?

— Браво!

— Извините, но это невозможно. Не знаю, известно ли вам, что ночью произошло еще одно убийство… то есть я хочу сказать, что было совершено еще одно покушение, похожее на предыдущее, но со смертельным исходом. И полиция как раз пытается определить имя жертвы. Я могу им понадобиться. Я встречусь с господином Гмюндом в другой раз.

— Как это типично для полиции — расследовать то, что уже известно всем и каждому.

— Вы что-то знаете? Прошу вас, расскажите!

— Ничего существенного, не волнуйтесь. Это был один из тех, кого взялась охранять полиция. Но не преуспела — по обыкновению.

— Барнабаш?

— Вы тоже их путаете? Барнабаш, Ржегорж — Ржегорж, Барнабаш. Кажется, это был Ржегорж, но головой не ручаюсь. Его жена думала, что он уехал в командировку. Когда сыщики показали ей башмак, она уже больше так не думала. Рухнула как подкошенная.

— Надеюсь, они проявили деликатность. Ведь это для нее такой удар.

— Но лучше все же показать ботинок, чем заставлять ее опознавать волосатые обрубки, правда?

— У вас своеобразное чувство юмора, господин Прунслик.

— Спасибо.

— Скажите, а полицейские не упоминали о каком-нибудь булыжнике? Может, Барнабашу разбивали окно?

— Да уж, вы прирожденный Мегрэ, ничего не скажешь! Вообще-то мы говорим о Ржегорже. Так вот, я подобной ерундой не интересуюсь, странно, что вы этого еще не поняли. Кое-что я, впрочем, знаю. Нашли кран, с помощью которого эти негодяи, эти бесстыдники, чтобы их всех черт побрал и баран забодал…

— Это сделали? Кран, которым они это сделали?

— Грузовик с подъемной площадкой, механическая рука, одна из тех, что встречаются иногда на улицах. Оранжевая «Татра», ими пользуются, когда чинят фонари на столбах, теперь такие машины — почти музейный экспонат. И знаете, где она стояла? В сквере на Скотном рынке, то есть на Карловой площади; кажется, так нынче называется это место. Никто не обращал на нее внимания, полицейские были уверены, что это комбайн для сбора каштанов — пока кто-то не заметил, что у «Татры» ни сзади, ни спереди нет номеров.

— Как они связали ее с убийством?

— Пока еще не все ясно, но машина выглядит так подозрительно, что невольно хочется связать одно с другим. Представляете, ключи лежали прямо в кабине, на сиденье. Отпечатков никаких, да и то — идиот он, что ли?

— Да уж.

— Да уж, — энергично кивнул Прунслик и потер руки. — Ну разве это не подозрительно? Разве станет водитель тщательно протирать рычаг, руль и вообще всю кабину? Если, конечно, он не эстет, который всегда работает в перчатках.

Он победоносно оскалился, выставив напоказ желтые зубки, и я вынужден был с ним согласиться.

— И ни одного номера, — продолжал Прунслик, — ни одного! Ни на моторе, ни на шасси, ни на кузове — нигде! Кто-то вытравил их кислотой и закрасил эти места оранжевой краской. У этой «Татры» даже колеса оранжевые, такого вы еще наверняка не видели, неженка вы наша. Я слышал, будто в семидесятых Прага была так перекопана, что эти кары ездили даже по тротуарам.

— Я не из Праги. Но ведь только сумасшедший мог замести за собой следы столь тщательно, что возбудил этим подозрения.

— Я тоже думаю, что он псих. Олеярж совсем не такой идиот, каким кажется… я всегда говорил, что у него в голове есть еще кое-что, кроме той гадости, которая льется из ушей… и этих заметенных следов ему показалось мало. Он обратил внимание на еще одну деталь.

— На какую?

— На направление, в каком была развернута в сквере платформа. Она стояла странно, поперек газона. Если протянуть ось от лобового стекла, то вы аккурат наткнетесь на мачты перед Центром конгрессов, те самые, где утром нашли ноги. А знаете, что находится ровно посередке этого мысленного отрезка, который начинается на Карловой площади, а кончается напротив Вышеграда?

— Понятия не имею.

— Гадайте до трех раз, только не забудьте, что первое слово дороже второго.

— Пожалуйста, оставьте вы этот тон. Так что же там находится?

— Святой.

— Святой?

— Аполлинарий.

— Это… это поразительно интересное наблюдение. Но как оно может нам пригодиться? Меня занимает другое — к примеру, не знаете ли вы, куда отогнала полиция эту машину? Я хотел бы ее осмотреть: может, найду что-нибудь.

— Опоздали, наивный вы мой. Кран не удалось сдвинуть с места, и полиция решила отогнать его куда-нибудь завтра утром. Вот только охрану выставить не догадались. В этом вся полиция — дать спереть у себя из-под носа такую громадину! Олеярж запретил говорить об этом и велел ничего не рассказывать газетчикам. Надеюсь, вы тоже не станете расстраивать его расспросами?

Прунслик захихикал, зажмурил один глаз, глянул на меня другим — кристально синим, кристально прозрачным, кристально холодным — и добавил:

— Или все-таки станете?

XI

Путь до гостиницы «Бувине», что стояла на улице под названием «На Здеразе», мы проделали пешком за двадцать минут. Тем временем совсем стемнело и подул холодный ветер. Машин становилось все больше, так что на Карловой площади даже возникла пробка. В витринах Вацлавского пассажа устанавливали пластмассовые елочки, усыпанные конфетти.

Прунслик говорил мало, и то, что он сказал, прозвучало не слишком вежливо, хотя и касалось Матиаша Гмюнда. Фальшиво-доверительным жестом взяв меня под руку, человечек вполголоса сообщил, что уважать Матиаша особо не за что, однако приходится плясать под его дудку, потому что он хорошо платит. Наш работодатель — всего лишь архитектор-неудачник, добавил Прунслик, мечтатель, помешавшийся на Средневековье и не признающий ничего из того, что появилось позже. На него свалилось сказочное наследство, и это дает ему возможность осуществлять некоторые из своих безумных планов.

Я возразил, что этого не может быть, что мне известна история предков Гмюнда и что в Праге он занимается весьма благородным делом.

Пожав плечами, Прунслик ответил, что я еще слишком молод и наивен и потому не понимаю, что люди иногда подшучивают надо мной. Тут он был прав, я действительно колебался, кому из них двоих ни в коем случае не должен верить — Гмюнду или же моему нынешнему собеседнику. Но тут он опять понизил голос и сказал, что Матиаш — большой оригинал и что фамилию Гмюнд он взял себе в память о каком-то знаменитом средневековом зодчем. Коротышка спросил, не кажется ли мне голова Матиаша какой-то странной, но я не успел ответить, потому что он немедленно добавил, что, по его мнению, она приделана к телу вверх ногами. Разумеется, с этим утверждением я тоже не согласился, хотя и хмыкнул про себя. Мне ведь еще при первой встрече с великаном показалось, что с его головой не все в порядке. Мало того, продолжал Прунслик, рыцарь бывает иногда таким рассеянным, что по утрам, поднявшись с постели, насаживает голову наоборот, причем не только вверх ногами, но и задом наперед: подбородком к потолку, лицом назад.