Позже приехал священник Тони Парсонс из Кармелитской церкви, в которую мы ходили с принцессой. Он привез две огромные церковные свечи, которые я вставил в большие серебряные подсвечники, и окропил холл святой водой. Он вручил мне копии молитв, которые читают в таких случаях, и отрывки из Евангелия от Иоанна. Прежде чем уйти, он помолился вместе со мной.

И я остался стоять один посреди комнаты, в черном костюме, вдыхая аромат цветов. Стояла тишина. Принцессу еще не привезли, и мне на миг показалось, что сегодня день ее рождения, и я жду, когда она вернется во дворец, полный цветов. Наконец входные двери распахнулись, и я услышал шорох шин — это подъезжал катафалк. Ее Королевское Высочество — ведь именно такой она осталась для меня навсегда — внесли в дом. Гроб был накрыт королевским штандартом.

Я не стал зажигать свечи — время еще не пришло. Я оставил гореть люстру под потолком. В тот вечер у гроба посидели миссис Шенд Кидд с внуками, леди Джейн и леди Сара. Граф Спенсер не пришел.

Но был еще один человек, которому очень хотелось прийти в тот вечер в этот холл — кто должен был бы прийти в тот вечер — Люсия. Всю неделю она просила меня позволить ей провести последнюю ночь у гроба принцессы. «Можно я вместе с тобой почитаю молитвы в эту ночь, Пол?» — снова и снова спрашивала она. Но, когда я сказал леди Саре, как много значила Люсия для принцессы и что ей нужно побыть в эту последнюю ночь возле Дианы, та не согласилась. Она посчитала, что в эту ночь с принцессой должны быть только родные. Единственной женщине, которая, как я считаю, была для Дианы подлинно родной, не разрешили проститься с принцессой в последнюю ночь перед похоронами.

Мария не хотела, чтобы я оставался в ту ночь во дворце. «Дорогой, ты очень устал, а завтра трудный день. Тебе надо выспаться», — говорила она, понимая, что это бесполезно.

«Нельзя бросать ее там одну. Мне нужно быть с ней» К десяти часам вечера с принцессой попрощались все ее родственники. Я запер на засов входную дверь, готовясь всю ночь просидеть с Дианой и почитать молитвы — я ведь так основательно готовился к этому. Вместо Люсии со мной остался человек, которого я совсем не знал: его преосвященство Ричард Чартерис, епископ Лондонский. Он сидел на стуле в коридоре, ведущем ко входной двери, и молился. Войдя в холл, я выключил свет и зажег свечи — все пятьдесят. На желтые стены легли неровные тени. Я сел на стул спиной к епископу и положил левую руку на гроб. Правой рукой я придерживал листки с молитвами и отрывками из Евангелия, которые лежали у меня на колене. Несмотря на свое горе, я понимал, что в эти минуты снаружи молятся около тридцати тысяч человек и только мне выпала уникальная возможность провести эту последнюю ночь рядом с принцессой. Я всю ночь не сомкнул глаз, потому что это был мой долг. Я в последний раз поговорил с принцессой, зная, что она меня слушает. Я говорил с ней, читал ей и молился до семи часов утра.

Потом я отправился домой, принял душ, переоделся для похоронной церемонии и вернулся во дворец. Утро было чудесное. Цветы все еще благоухали. А свечи погасли. Я постоял в холле, пока не услышал, как перед дворцом остановился лафет, сопровождаемый Королевскими гвардейцами. В холл вошли восемь солдат в алой форме Уэльского гвардейского полка. Они подняли на руки гроб и медленно вышли из комнаты. Им предстояло пронести его две мили — до Вестминстерского аббатства. Была суббота, десять минут десятого.

Это было удивительное зрелище. Во дворе стояли шесть черных лошадей, на которых сидели шесть солдат в парадной форме. На голове у них были каски с торчащим вверх золотым пером. За ними находился лафет времен Первой мировой войны, на котором стоял гроб. На крышке лежали белые лилии. За ним стоял навытяжку Первый батальон Уэльских гвардейцев. Гвардейцы были в красных мундирах и меховых киверах. Я посмотрел через дорогу. Мария, Александр и Ник стояли вместе с остальными слугами.

Лошади двинулись, за ними поехал лафет. Две недели назад я стоял на этом самом месте, провожая принцессу, и махал рукой вслед ее БМВ. И вот она снова уезжала. В последний раз. Я не стал махать ей рукой — я ей поклонился.

Глава четырнадцатая

СТРАННОЕ ДЕЛО

Граф Спенсер стоял за кафедрой в Вестминстерском аббатстве и с высоты смотрел на гроб. Он читал свою речь по бумаге, а у меня в голове всплывали другие его слова — те, что он писал своей сестре:

Твои проблемы с психикой… Твое непостоянство… Я никогда не занимал в твоей жизни особого места, и меня это совсем не огорчает… С другими сестрами у меня отношения гораздо теплее, чем с тобой…

Именно это слышалось мне за его тщательно выверенной речью, которую он произносил «как представитель скорбящей семьи в скорбящем государстве на глазах всего мира, замершего от потрясения».

Я почти не слышал, что он говорил 6 сентября 1997 года, потому что мне невольно вспоминались те слова, которые он сказал принцессе 4 апреля 1996 года. Если бы люди, встретившие его речь у гроба принцессы овацией, знали что он говорил ей, когда она была жива, аплодисменты вряд ли были бы такими громкими.

Опустив голову, я сидел на хорах. Я не мог поверить своим ушам. Его искусно подобранные слова наносили удар монархии, а люди рукоплескали, не понимая, что этим они унижают несправедливо оскорбленную монархию еще больше. Лорд Спенсер как «кровный родственник» принцессы выбрал самый неподходящий момент, чтобы выставить напоказ свои высокие моральные принципы. Но только настоящая семья принцессы — такие люди, как я, которые лучше всех ее знали, ее друзья, которые видели, насколько натянутыми были отношения принцессы с братом — только они понимали, насколько лицемерна его продуманная речь.

Мне казалось, что за кафедрой стоит не брат, который должен был стать одним из самых близких людей покойной, а какой-то дальний родственник, который в детстве пару раз играл с ней и теперь говорит о том, каким человеком она стала, когда выросла, хотя совершенно не знал этого человека, хотя и любил, конечно. С тех пор как принцесса вышла замуж в 1981 году, в частном порядке они встречались считанные разы. В своем письме сам он назвал цифру 50, его принцесса зачитала мне на лестнице в Кенсингтонском дворце весной 1996 года.

Когда вся страна с восторгом слушала его слова в Вестминстерском аббатстве, у меня в голове смешались разные картины: граф за кафедрой, с нежностью говорящий о покойной; и принцесса, стоящая на лестнице и сжимающая письмо, написанное в совсем другом тоне.

В аббатстве в 1997 году он говорил: «В душе она всегда оставалась такой же, какой была в детстве, когда как старшая сестра заботилась обо мне…». А у меня в голове тут же вставало то письмо 1996 года:

Наши отношения с тобой давно стали более чем холодными. С другими сестрами у меня отношения гораздо теплее, чем с тобой… может быть, ты заметила, что мы с тобой вообще почти не разговариваем»; и еще: «я всегда буду любить тебя, как брат. Несмотря на то что за эти пятнадцать лет потерял с тобой всякую связь — дошло до того, что только из заметок Ричарда Кея (в «Дейли Мейл») я узнаю о том, что ты собираешься в Альторп…

В аббатстве: «Диана всегда была по-детски ранимой. Она стремилась делать добро людям, быть полезной. Ее всегда преследовало беспокойство, и пищевые расстройства были только внешним проявлением этого сложного состояния души». И в 1996-м:

Я боюсь за тебя. Я знаю, что вранье и коварство — необходимые следствия твоей болезни… Надеюсь, что ты проходишь курс лечения, чтобы избавиться от своего психического расстройства.

Принцесса могла бороться с булимией, но больше всего она боялась обвинений в психической неуравновешенности. Она думала, что такие обвинения будут исходить только от друзей принца Чарльза, предвзято о ней судивших.