Нет, он особо не рвался, но все же ему хотелось малость показать себя там, на воле, И вот он потопал в своей выходной синей форме, натянув эту смешную, как у почтаря, фуражку. Отец порадовался бы на него. Мать восприняла бы это как небольшую демонстрацию мод, своего рода представление. «Портфель нужно нести в левой руке, канонир Шпербер…»
Йохен хочет иметь брюки навыпуск — ведь ему уже одиннадцать лет. Он хочет иметь штаны, как у других. А тут эти короткие брючки из вельвета. «Если бы ты видел, как они идут тебе». — «Да… а все смеются». — «Оставь, пожалуйста: ты есть ты». Голос мамы звучит как у беззубой. Она вынимает изо рта одну булавку. Когда она говорит, булавки в углу ее рта двигаются туда и сюда. Она намеревается сделать штаны поуже. Булавки она втыкает изнутри. «Еще уже, ма…» — «Нет, Йохен, не нужно, и так узко. Ты же должен чувствовать себя свободно. Так, а теперь посмотрим длину, повернись. Вот здесь подвернем обшлаг». — «Нет, сделай подлинней». — «Не стоит, Йохен, так как раз. Как у спортсмена. Ну-ка пройдись. А теперь постой». Йохен подходит к зеркалу. Недаром над ним смеются мальчишки: две палочки с суставами выглядывают из штанишек, чем короче штанины, тем длиннее палочки. Он всегда должен прислоняться к стенкам и углам, чтобы на него смотрели под благоприятным ракурсом — не сзади, а сбоку, тогда хоть икры вырисовываются. Но мама согласна удлинить штаны только до колен. Он решается: «Если ты мне не сделаешь их длиннее, я никогда их не надену».
Мать откладывает в сторону булавки. Она ничего не выбрасывает, из лоскутков шьет Йохену рубашки, такую красоту в это смутное время; она разрезает поношенные отцовские вельветовые жакеты и, сделав бумажную выкройку по йохенскому задику, накладывает ее на материал и старыми рыбацкими ножницами режет его. Она вытаскивает сразу все булавки изо рта и высказывается теперь ясно, четко, резко, высоким сопрано — мама явно выходит из себя. Она перебрасывает портновский сантиметр через плечо. «Посмотрим, как это ты не наденешь свои новые штаны!» — говорит она. «Какие же они новые? — горько усмехается Йохен. — Последние новые штаны ты купила мне три года назад. А остальные…» Мама сердится: «Ты хочешь выглядеть как все другие?» Конечно, он хочет именно этого. «Йохеи, — говорит она глухим голосом, примиряюще, — будь добр, примерь их все-таки. Потом посмотрим». Она опять берет в губы булавки. Он соглашается. Ее прикосновения: он воспринимает спокойнее, чем ее слова. Его ноги всовываются в утыканные булавками штанины, как в крапиву.
Мать ведет его к зеркалу. Ну не ноги, а подпорки. Подпорки! Он убежден, что никогда не будет носить эти штаны. Только надо промолчать. Мать ведь хочет ему добра.
Жесткий, словно накрахмаленный, материал парадно-выходных брюк натирал ноги выше колен. Околыш фуражки причинял легкую боль голове. Не надеванные еще полуботинки растревожили старую потертость. Придушивал затянутый галстук. Он чувствовал себя как в боевых доспехах. Очень хотелось бы сменить эту жесткую парадную форму на мягкую, повседневную, оливкового цвета. Он даже сменил бы сейчас фуражку на стальной шлем: все-таки было бы честнее разрешить солдатам, раз уж они ходят в форме, носить вне части их повседневную форму; во всяком случае, такой тип не был бы рекламной приманкой для добровольцев, особенно для зеленой молодежи.
На остановке автобуса, едва выйдя из зоны обзора часового, Шпербер распустил узел галстука, снял полуботинок, помял задник. Стало легче.
«В любой обстановке необходимо соблюдать наставление о ношении форменной одежды. Это требование распространяется на солдат, находящихся в кафе или ресторане даже в поздние часы, а также при проезде по железной дороге или в другом виде транспорта, равно как и по дороге домой поздно ночью, даже по безлюдным улицам».
Кругом — наставления, но на несколько часов Шпербер хотел быть сам себе хозяином.
Вон две парочки на мотороллерах. Девушки сидели боком на сиденьях, как амазонки, лицом к тротуару, крепко ухватившись за пояса водителей. Одна пара подъехала вплотную к Шперберу — девица захихикала. Она раздвинула ноги и сделала ему глазки. Шпербер надвинул лаковый козырек фуражки низко на лоб и, повернувшись к ней спиной, пошел прочь.
Подошел автобус номер тридцать семь. Шпербер уселся на заднее сиденье и оглянулся. Казарменная стена исчезла из виду, но у него осталось ощущение, будто она тянется и тянется за ним. Автобус остановился, у станции пригородной железной дороги, здесь уже чувствовался большой город. Шпербер заметил нескольких военных. Они скрылись в здании вокзала. Он немного задержался. Здесь, в обычной гражданской обстановке, он не имел желания общаться с другими военнослужащими. Ему хотелось быть незаметным — как те пенсионеры, которые сидели на соседних лавках.
Позади вокзала все сразу смешалось в кучу: автобус номер три и пятая линия метро, связывавшие этот район с деловой частью города; станция городской железной дороги и внутренние воздушные линии; внутренние воздушные линии и линии PANAM,[9] Майкл и Габи, Габи и Мамочка.[10]
Он посмотрел на вокзальные часы. Каждый раз, когда секундная стрелка занимала верхнее вертикальное положение, минутная делала маленький скачок. Пенсионеры не уходили со скамеек. В руках у них были палки, которыми они указывали друг другу на что-то. Наверное, на жизненную суету, которая их уже не касалась. Они усмехались. А может, гримасничали?
В зале вокзала царила гражданская жизнь: цивильные вещи, цивильные запахи, цивильный ассортимент товаров в ларьках, цивильные журналы. Кажется, началось время пик на транспорте — конец недели. Ни одного свободного сиденья, вообще ни одного свободного местечка. Он купил толстую газету и крепко держал ее в руках. Казалось, у всех вокруг были важнейшие дела. Он слышал обрывки фраз: «Договоренность остается… четверть восьмого… Хельмут скажет…» и так далее. Какой-то мужчина подчеркнул что-то в газете и нырнул в телефонную будку. Другой смотрел на свои часы и мотал головой. Третий пытался проложить себе дорогу через людской водоворот. Военных не видно. Шпербера толкали со всех сторон. И никто не обращал на него внимания. Естественность, бесконтрольность, с которой все тут двигались, раздражали его. Куда спешили эти люди? Мужчины его возраста — они что же, все исполняли какие-то свои обязанности? Все они выглядели как-то виновато, будто все сразу нашкодили. Хаотическое сборище недисциплинированных субъектов: каждый сам по себе, никто не может на чем-нибудь сосредоточиться. Какой-то тип побежал к билетному автомату, потом к киоску, его затолкали, и он сам, расталкивая других, проскочил за турникет и исчез из виду. Никакого порядка. Если так пойдет и дальше, то здесь обязательно должно что-то случиться. Эх, если бы из громкоговорителя раздалось, скажем, такое: «Внимание! Всем встать по местам! Равняйсь! Всем будет сейчас задано направление движения!» Но по радио говорили совсем о другом.
Теперь нужно зайти в вокзальное кафе. Посмотрим газету. Объявления: кто-то продает холодильник; студент хотел бы бесплатно получить старое, но хорошо сохранившееся кресло; предлагаются ноты для фортепиано бесплатно — только за ними нужно прийти; продается за двести марок книжный шкаф (дубовый), четыре метра на два; предлагается комплектное снаряжение для туризма фирмы «Блэк энд Деккер»; продается голубь-турман; пылесос, утюг-автомат; машина для стрижки газонов; новый автомобиль «вольво»; бунгало с лесным участком; три гектара лесного массива с озером.
За соседним столом обед превратился в проблему. Жирный пес-боксер тянул поводок, который глубоко врезался ему в тело. Сквозь намордник текла слюна. Сидевший за столом мальчишка пронзительно засвистел в свисток, женский голос приказал ему замолчать.
«На вокзале солдат находится в поле зрения многочисленных гражданских лиц. Поэтому он должен обращать особое внимание на опрятность и аккуратность своей одежды и на безупречность своего поведения».