Следует ли отсюда, что в России тогда царила терпимость, а в Европе — тирания? Нет. Следует лишь то, что нынешнюю европейскую модель демократии, уважения личности и гарантий от произвола нельзя проецировать даже в XIX век, а тем более считать ее тысячелетней. Данная модель сложилась в последние десятилетия.

«Царскую Россию можно считать раем по сравнению с любой европейской диктаторской страной, появившейся между двумя мировыми войнами» — таков итог воспоминаний и размышлений датчанина Карла Андреаса Кофода, к которому он пришел, завершая (около 1940 года) книгу о дореволюционной России54. Ныне уже не всякому ясно, какие диктаторские страны, кроме двух очевидных, Германии и Италии, имел в виду Кофод55. Еще меньше людей отдают себе сегодня отчет в том, что ни одну из демократических стран, остававшихся в Европе к началу Второй мировой войны, не пустили бы в наши дни в Евросоюз с формулировкой «по причине вопиющего несоответствия демократическим нормам». Такое несоответствие было бы усмотрено в области гражданских свобод, избирательного права, прав женщин, уголовного законодательства, законов о труде, гарантий прав личности, пенитенциарной системы, равенства по конфессиональному признаку — да буквально во всем.

Сегодня уже с трудом верится, что около 60 тысяч шведов, 1% населения страны, были вопреки их воле стерилизованы в течение сорока лет до 1976 года, что принудительную стерилизацию применяли Норвегия, Дания, Финляндия, Канада, США. С трудом верится, что 8 февраля 1962 года в Париже был возможен «Кровавый четверг» — совершенно чудовищный расстрел (никаких резиновых пуль!) мирной уличной демонстрации. Мировое сообщество не стало тогда раздувать историю, клеймить де Голля, пресса не слишком вдавалась в вопрос об истинном числе убитых. Это было немного другое, еще «предыдущее» время. Отдадим прогрессу должное: сегодня такое в Париже кажется немыслимым. Чуть труднее поручиться, что в США невозможно повторение расстрела студенческой демонстрации в Кентском университете (май 1970-го).

Едва ли не каждый американец скажет вам, что США — страна свободы, он это усвоил с детства. Разве не замечательный метод: неустанно повторяя, что идеал давно достигнут, помогать его приближению? Георгий Дерлугьян, профессор Северо-Западного университета в Чикаго, привлекает внимание (Известия, 18.01.06) к редко упоминаемым фактам. Отцам-основателям США и нескольким поколениям их преемников личные свободы не казались особо важной вещью. Избирательными правами пользовалось около 5% населения: мужчины, обладавшие собственностью и жившие на одном месте не менее трех лет. Вывод профессора способен поразить многих российских либералов.

Американская демократия, — пишет он, — начинает(!) становиться полноценной только в 1960-е(!) годы», т.е. почти на двести лет позже, чем нам внушают. Важно, однако, понимать, что созревание 1960-х была следствием всего предшествующего развития страны — конституции 1776 года, гражданской войны 1860-х годов, усиления парламента, борьбы профсоюзов, прессы. Это был Путь. Каждому народу дорог свой путь, плоды которого не свалились с неба, а добыты в борьбе.

«В 1938 году, — продолжает Дерлугьян, — знаменитого экономиста, будущего лауреата Нобелевской премии Пола Самуэльсона отказался брать на работу Гарвардский университет с официальной формулировкой: потому что еврей. Первый ирландец был взят в 1956 году на работу в Йельский университет случайно. У него фамилия, похожая на английскую, типа Джонсон. Через полгода попросил отгул у декана — пел в церковном хоре, предстояла торжественная праздничная служба. Декан спросил: “А вы что, католик?” — “Да. А если бы вы знали?” — “Ни за что не взял бы на работу”. Первая женщина была принята преподавателем в Стэнфордcкий университет в 1974 году. Среди адвокатов и по сей день меньше 15% женщин… В годы Второй мировой войны американских солдат-негров держали в отдельных батальонах и казармах».

Относительно недавно, лет 35 лет назад, люди старой Европы еще могли принять как неизбежное зло возможность появления у себя под боком новых диктаторских режимов — например, «черных полковников» в Греции, на родине демократии. Даже негодуя по этому поводу, они говорили себе, что так устроен мир, ничего не поделаешь: ведь вот существуют же франкистская и салазаровская диктатуры, их не бойкотируют, с ними считаются, туда ездят миллионы туристов, Португалия — одна из стран-учредителей НАТО.

Сегодняшнее сознание уже не считает, что так устроен мир, оно категорически отвергает саму возможность возврата к диктатуре в стране, успевшей приобщиться к демократии, парламентаризму, многопартийной системе, свободным выборам. Это свидетельство стремительного роста гражданской культуры большей части человечества. Рост этой гражданской культуры был резко ускорен демократической революцией в СССР 1989-1991 годов — одним из величайших событий в истории человечества.

Но мы опять забежали вперед. Еще раз вспомним Великую Французскую революцию. Она провозгласила права и свободы для всех, а не для избранных, в чем ее великая и вечная заслуга56, однако превращение этих превосходных идеалов в повседневную для большинства людей реальность заняло во Франции и других ныне демократических странах практически два века. Вышесказанное позволяет понять, каким трудным и непрямым был этот процесс.

Но вот что любопытно. Россия, как утверждают, пребывала вне этого процесса, а ведь либерализация жизни шла и в ней, проявляясь не только в меньшей, чем во Франции и прочей Европе жесткости государственной машины, но и в такой сфере, как свобода прессы. Для тех, кто привык думать, будто до 1905 года в России было неведомо такое понятие, как свобода слова, что русская печать была «под пятой царской цензуры», приведу два фрагмента совсем иной картины.

В 1867 году журнал М.Каткова «Русский вестник» начал многолетний поход против военной реформы, проводившейся министром Милютиным под патронажем царя Александра II, в 1871 группа оппозиционеров специально для этого основала газету «Русский мир». Были привлечены бойкие перья и немалые деньги. В оппозиции реформам выступила целая плеяда славных генералов. Все они держались мнения, что пуля дура, а штык молодец, называли реформы Милютина либерально-канцелярскими, ввергающими армию во «всесословный разброд», уверяли что подрываются основы могущества и благоденствия страны, которая, мол, потому всегда и побеждала, что не копировала Европу (а Крымская война — досадная неудача, ничего не доказывающая). Вопросы обсуждались резко и открыто. Ростислав Фадеев, в частности, нападал не только на военную, но и вообще на все реформы Александра II. В глазах читателей Милютин гляделся штабной крысой рядом со своими картинными оппонентами. Итог был таков: 14 лет самых ожесточенных нападок «согнули», как говорили потом, всю реформу.

Не только военное ведомство боялось прессы. «Записки» Лотара Швейница, германского посла в Петербурге в 1876-93, освещают фактическое бессилие русского правительства «защитить свою внешнеполитическую линию от разнузданных нападок собственной прессы», постоянно затевавшей антигерманские кампании. О «послушной» русской печати могут рассуждать лишь люди, никогда не листавшие газетной подшивки былых времен. Не будем слишком строго судить рассуждающих подобным образом: большинство из них учились в советских школах, и этим все сказано. Откуда им было узнать, к примеру, что статьи газеты «Московские ведомости» привели в ноябре 1885 года к отставке министра юстиции Д.Н. Набокова? А до того, в 1866 году, под газетными ударами чудом не лишился своего кресла министр внутренних дел П.А. Валуев, нападки же на министра народного просвещения А.В. Головнина в 1864 году «вылились в правительственный скандал».

Еще одним шагом России к правовому государству стало появление в ней в 1864 году современного суда присяжных (для сравнения: в Германии — в 1848-м, Италии — в 1865, Австрии — в 1866, Испании — в 1888).

Принципиально важен вопрос о политическом надзоре и цензуре. Изложу его, разнообразия ради, по Пайпсу. Екатерина II и Александр I, пишет он, не были поклонниками полицейской слежки. Особого органа для выявления политической оппозиции типа тех, что имелись в ту пору во многих странах европейского континента, в России не было. Министерство полиции, учрежденное в 1811 году, было ликвидировано восемью годами позже. Законодательные акты, направленные против подрыва государственных устоев, отсутствовали. Не было и цензурного кодекса. В XVIII веке цензура была доверена Академии Наук, которая настолько мало себя этим утруждала, что до начала Французской Революции и запрета «Путешествия» Радищева в 1790 году россияне могли читать все, что хотели. Десятилетие спустя, со вступлением на трон Александра I, цензура снова захирела. По большому счету, цензуру в России ввел лишь Николай I, утвердив в 1826 году цензурный кодекс. Нельзя сказать, что цензурные нормы применялись в Российской Империи строго. Между 1867 и 1894 гг. в России было запрещено всего 158 книг, менее 6 названий в год. Из 93.565.260 экземпляров книг и периодических изданий, посланных в Россию из-за границы в одно из десятилетий конца XIX века, было задержано 9.386, одна сотая процента57. «Все это говорит о том, что цензура в Российской империи была скорее досадной помехой, чем барьером на пути свободного движения идей». В 1905 году цезура была упразднена, просуществовав 79 лет. Что же до «политических» статей в законах, они появились лишь с принятием Уложения 1845 года — зато сразу очень суровые.