В первом действии в уста главного героя профессора-химика Протасова Горький вкладывает слова: «Изучив тайны строения материи, она [химия] создаст в стеклянной колбе живое существо»; эти слова напрямую перекликаются с содержанием фразы Воланда.
Есть в том же первом действии и экзотическое словечко «гомункул»: «Все возится со своей нелепой идеей создать гомункула». Эта фраза, по своему строению весьма сходная с воландовской, вложена в уста другого персонажа – Вагина, дающего оценку опытам Протасова.
А теперь – такой факт: 15 апреля 1937 года Булгаков присутствовал на генеральной репетиции «Детей солнца» в Камерном театре; просмотрев первое действие (то самое !), он не выдержал и ушел – «все тело чесалось от скуки» (более детально этот эпизод разбирается ниже в главе «Два автора одного театра)». И вот после этого фраза о гомункуле и была введена во вторую полную рукописную редакцию (осень 1937-1938 гг.) – в предыдущей редакции в сцене полета, написанной 6 июля 1936 года, о гомункуле речь еще не шла. Причем первоначально было не «вылепить нового гомункула», как в окончательном варианте, а проще: «создать гомункула», точь-в-точь как в горьковской пьесе . То есть, практически повторяющая слова Вагина фраза Воланда была введена в роман под негативным впечатлением от просмотра горьковской пьесы.
Предвижу возражения, что сугубо субъективное мнение Булгакова вряд ли может быть положено в основу доказательства – хотя бы уже потому, что он сам вряд ли включил бы в роман в качестве ключевого момента деталь, плохо узнаваемую потенциальными читателями. Полностью согласен. Однако здесь следует отметить немаловажное обстоятельство: еще до Булгакова, горьковские «Дети солнца», как и присутствующее в этой пьесе понятие о гомункуле, не остались не отмеченными другими литераторами. В частности, еще до революции один из наиболее известных критиков того времени Юлий Айхенвальд писал: «И кажется, не только художник Вагин из его «Детей солнца», но и сам автор убежден, что современный химик Протасов «все возится со своей нелепой идеей создать гомункула» .
Трудно, конечно, сказать, читал ли Булгаков эту статью Айхенвальда, хотя его сборники издавались несколько раз. В принципе, это не так уж и важно: главное в том, что заключенные в горьковской пьесе идеи привлекали к себе внимание, комментировались. В частности, в подготовленной специально для I-го издания «Большой советской энциклопедии» статье о Горьком (этот 18 том вышел из печати в 1930 году) А.В. Луначарский тоже упомянул об этой пьесе: «Горькому часто бросалось в глаза, что «дети солнца», люди, которые живут интересами науки и искусства, изящной жизнью, представляют собой однако, этически безобразное явление на фоне миллионов «кротов», живущих жизнью слепой, грязной, нудной». Как можно видеть, под пером Луначарского уже само понятие «дети солнца» приобрело обобщенный, нарицательный смысл. А «Большая советская энциклопедия» – простите, куда уж больше? Так что в тех читательских кругах тридцатых годов, которым адресовался роман Булгакова, само упоминание о гомункуле должно было вызвать непосредственную ассоциацию с именем Горького.
Если после всего сказанного возвратиться к сентенции Горького «Человек должен … создавать свои новые законы природы», то упоминание в романе о «гомункуле» приобретает еще один подтекст – сама идея создания законов природы, как и гомункулов, абсурдна по своей сути.
Следует отметить, что «Мастер и Маргарита» – не первое произведение, в котором Булгаков полемизирует по этому поводу. До этого было «Собачье сердце» с недвусмысленной отповедью горьковским попыткам стать современным Фаустом, создав социалистического гомункула (зачем создавать его, такого вот выродка, если его может родить любая баба – разве не об этом повесть? Вернее, в том числе и об этом…). С точки зрения Булгакова, носиться с такой идеей может разве что очень уж «романтический» Мастер. Да и то – «романтический» со слов сатаны Воланда.
… Впрочем, минутку, – не только Воланда: «Загадочный вы человек, – сказал он мне шутливо, – в литературе как будто хороший реалист, а в отношении к людям – романтик». Это – характеристика, данная Горькому Лениным, она содержится в знаменитой и неоднократно издававшейся при жизни Булгакова статье Горького.
Запомните, читатель, этот факт – мы к нему еще возвратимся.
Примечания к шестнадцатой главе:
1. А.М. Горький. О темах (1933 г.) – Собрание соч. в 30 томах, т. 27, с. 106.
2. Архив Горького, том 12, с. 107.
3. Эти данные при жизни Булгакова опубликованы в статье Вс. Иванова «Горький в Италии» – «Новый мир», № 6, 1937.
4. «Известия», 24 июня 1936 года.
5. Елена Булгакова. Дневник Елены Булгаковой. М., «Книжная палата», 1990, с. 153.
7. Ю. Айхенвальд. Указ. соч., с. 449.
Глава XVII. «Ненавистен мне людской крик»
– … Но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
Как-то так получилось, что приведенную выдержку, характеризующую Мастера как душевно черствого человека, булгаковеды урезают до отрывка, который начинается со слов «Я, знаете ли, …» и заканчивается «какой-нибудь крик» . Такое усекновение позволяет трактовать смысл всей фразы в «ортодоксальном», неизменно позитивном смысле, чтобы сохранить ореол «светлого образа».
В первой полной редакции романа из этого места урезать вовсе нечего – там все абсолютно ясно: «Но вы, надеюсь, не буйный? – вдруг спросил тот. – А то я не люблю драк, шума, и всяких таких вещей» . Никакой патетики. Так что давайте не будем пользоваться ножницами и воспримем всю фразу такой, какой она является на самом деле – не делающей Мастеру чести.
При таком подходе не может не обратить на себя внимание следующая запись в дневнике К. Чуковского от 1 мая 1921 года : «Из Дома Искусств – к Горькому. Он сумрачен, с похмелья очень сух. Просмотрел письма, приготовленные для подписи. «Этих я не подпишу. Нет, нет!» И посмотрел на меня пронзительно. Я залепетал о голоде писателей. Он оставался непреклонен».
Так сложилось, что, когда почти через полтора десятка лет запретили печатать «Крокодила» самого Чуковского, Корнею Ивановичу пришлось уже на себе испытать черствость Горького: «Единственный, кто мог защитить «Крокодила», – Горький. … Но Крючков не впускает меня к Горькому, мне даже и пробовать страшно» .
О том, что отмеченные Чуковским случаи отказа Горьким в помощи писателям не были единичными, свидетельствуют и воспоминания Н.Я. Мандельштам:
«В начале тридцатых Бухарин в поисках «приводных ремней» все рвался к «Максимычу», чтобы рассказать ему про положение Мандельштама – не печатают и не допускают ни к какой работе. О.М. тщетно убеждал его, что от обращения к Горькому никакого прока не будет. Мы даже рассказали ему старую историю со штанами: О.М. вернулся через Грузию из врангелевского Крыма, дважды его арестовывали, и он добрался до Ленинграда еле живой, без теплой одежды… Ордера на одежду писателям санкционировал Горький. Когда к нему обратились с просьбой выдать Мандельштаму брюки и свитер, Горький вычеркнул брюки и сказал: «Обойдется»… До этого случая он никого не оставлял без брюк… Бухарин не поверил О.М. и решил предпринять рекогносцировку. Вскоре он нам сказал: «А к Максимычу обращаться не надо»… Сколько я ни приставала, мне не удалось узнать почему» .