Ингольв взглянул на него и сказал, что теперь ему вовсе ничего не понятно.

— Рыбаки-то твои тут при чем?

— Маленький слабак — это я. А большого зовут Тейтр, народ кличет его Горным Тейтром, и все — что приверженцы новой веры, что сторонники старых богов — считают его полоумным и чуть ли не чудовищем. Но я-то знаю лучше, ведь он спас мне жизнь, без него я бы наверняка помер.

Ингольв долго молчал.

Потом смиренно проговорил, что у этой истории так много смыслов, что он ничегошеньки не разумеет, сколько бы ни ломал себе голову. И добавил, что никогда больше не станет заводить с Гестом разговоры про Румаборг и про новую веру.

— Значит, ты все ж таки понял. Не воображай, будто тебе известно, кто я есть. В первый вечер, когда я рассказывал о моих скитаниях, ты не слушал меня, только следил, совпадает ли моя повесть с рассказом Грани. А вот сейчас ты слушал, потому что боялся.

Ингольв молчал, закрыв лицо руками.

Гест взялся за весла, развернул лодку носом к берегу и некоторое время сидел, глядя на беззвездное небо над головой старика, на его пальцы с распухшими суставами, зарывшиеся в поседелые черные волосы.

— Через год-другой я умру, — сказал Ингольв. — И день за днем я живу в страхе: вдруг придет весть, что с одним из моих сыновей что-то случилось.

— Больше так не будет. — Гест смотрел на капли, которые, точно густая смола, падали с весел. — Завтра ты будешь вспоминать нынешнюю рыбалку и начнешь бояться, как бы я не приударил за твоей красоткой-дочерью, которую ты решил выдать за Рёрека конунга. Но опасаешься ты не меня одного, тебе не по нраву, что она благосклонно посматривает на Торира сына Дага, дружинника твоего, ведь он низкого рода. Конечно, отец обязан заботиться о таких вещах, однако ж все это сущие пустяки по сравнению с тем, что ты свершил в своей жизни. Вдобавок я тебе нравлюсь. Ты стар…

Ингольв посмотрел на него, не говоря ни слова. Потом наконец произнес:

— Ты опасный человек. Похож на самые черные мои мысли.

Шли дни, листва деревьев успела пожелтеть, и Гест уже начал дивиться, что люди, сопровождавшие Грани в Нидарос, все не возвращаются, ведь минуло так много времени. И вот однажды утром Сэмунд разбудил его и сказал, что отец желает с ним говорить. Гест встал, оделся, пошел к Ингольву и нашел его в одиночестве у пиршественного стола в главном доме. Старик собирался к Рёреку, чтобы обсудить свадьбу, назначенную на Рождество, и попросил Геста поехать с ним.

Гест не ответил. Тогда Ингольв пояснил, что высоко ценит его суждения, хотя понять их зачастую трудно, и теперь хочет узнать, что он думает о Рёреке.

На это Гест сказал, что может, конечно, поехать с ним, хотя вряд ли стоит ожидать какого-то результата.

— Почему же?

— Я много чего слышал об этом человеке.

Ингольв возразил, что Сэмунд болтает почем зря, послушать его, так в мужья сестре вообще никто не годится, стало быть, надо седлать коней.

Выехали они отрядом в двенадцать человек. Был среди них и Сэмунд, но Хавард и Раннвейг остались дома, Ингольву хотелось взять Раннвейг с собой, однако она с утра пораньше куда-то ушла и не вернулась.

Накануне Сэмунд с Гестом ходили на охоту, Гест ничего не добыл, а Сэмунд уложил лося и теперь насмехался над Гестом, дескать, лучник из него никудышный, или, может, маломерок просто боится крупных животных.

Гест сказал, что в Йорве у них дома была шкура белого медведя, которого ненароком занесло на льдине во фьорд, они с отцом зарубили зверину топорами, а было Гесту тогда лет шесть, не больше, так вот под этой медвежьей шкурой все население усадьбы помещалось, вместе с лошадьми.

— Не много же у вас лошадей-то было, — заметил Сэмунд.

— Сто двадцать.

— Значит, не иначе как мелкой породы.

— Почему? Средние.

Они пришпорили коней и принялись стрелять из луков по стволам деревьев, с криком и шумом, Ингольв велел им успокоиться, ведь они уже в Оппландских лесах.

— Что с тобой, отец? — вскричал Сэмунд. — Неужто страх тебя обуял на старости лет? И почему мы не отправились на корабле? У тебя никак и морская болезнь открылась?

Они продолжили забаву. Но тут старик остановил коня.

— Не знаю, — сказал он, — что будет, когда ты, Сэмунд, станешь хозяином в усадьбе, ибо ведешь ты себя опрометчиво, неразумно.

Сэмунд ответил, что вовсе не рвется в хозяева, он хочет стать викингом, как братья, а отец норовит привязать его к земле, ровно раба-трэля.

Ингольв покачал головой и велел всем спешиться, пригрозив, что ослушников сей же час отошлет домой.

— Тогда мы едем домой. — Сэмунд вскочил в седло. — Мне с Рёреком обсуждать нечего.

Гест тоже сел на коня.

Ингольв со свитой вернулся только через четыре дня. Был он молчалив и хмур и тем вечером в зал не вышел. Спутники его о поездке ничего не рассказывали, а хёвдинг и на следующий день не появился. Только на третий вечер он спустился к лодочному причалу, где Сэмунд с Гестом распутывали сети, и велел Сэмунду уйти, он, мол, хочет потолковать с Гестом наедине.

Сэмунд объявил, что никуда не уйдет, отец ему больше не указчик, и коли ему надо поговорить с Гестом, они сами могут пойти в другое место.

Ингольв отвел Геста в сторону, на небольшой взгорок, они сели, и поначалу старик говорил о том, что, наверно, зря не позволил Сэмунду уехать в поход, но других сыновей держать в узде было еще труднее, а Хавард слишком вялый, с усадьбой не управится.

— Он до сих пор по матери горюет, и кроме как до птиц, ему ни до чего нет дела, не интересно даже, мир ли кругом, ходит да молчит, не угадаешь, о чем он думает.

Сперва Гест помалкивал.

Но потом заметил, что, будь Сэмунд таким храбрецом, как думает Ингольв, он бы давным-давно уехал из дома, наперекор отцовским запретам.

Ингольв вроде как пропустил это замечание мимо ушей, однако, помолчав, с удивлением сказал:

— Я и сам об этом думал.

Гест подобрал горстку камешков, бросил один в воду, подождал, пока разойдутся круги, бросил еще один; полное безветрие вокруг, свечерело, из лесу доносилось далекое блеяние овец. В вышине пронесся Митотин, исчез в тени багряной рябины, на косогоре возле домов стоял Хавард, смотрел на них.

Ингольв перевел дух и сказал, что брачные узы меж Раннвейг и Рёреком укрепят связи с заозерьем. А Гест спросил, почему он не укрепит связи с оппландскими хёвдингами из Хадаланда и Тотна, тогда можно и без Рёрека обойтись.

В ответ Ингольв сообщил, что тому есть много причин, в том числе давняя кровная вражда.

— А у Рёрека владения обширные. И могут еще расшириться.

— Но в этом ты уже не вполне уверен? — вставил Гест. От Сэмунда он слышал, что распри с оппландцами начались из-за рабыни, которая стала причиной ожесточенных схваток меж молодым в ту пору Ингольвом и соседом его, хёвдингом Стейном сыном Роара.

— У Раннвейг это замужество никогда восторга не вызывало, — продолжал Ингольв. — Но она слушается меня. И хотела, чтобы ты встретился с Рёреком, а потом сказал, что ты о нем думаешь. Это ее затея.

— Рёрек стар. — Гест опять бросил в воду камешек.

— Верно. И после его смерти Раннвейг сможет распоряжаться его владениями, как пожелает. Коли родятся у них сыновья, они и будут наследниками, других сыновей у него нет.

— Он не христианин, — сказал Гест.

— Верно, но он стар.

Гест взглянул на Ингольва и увидел, что тот улыбается.

— Хочу спросить тебя кое о чем. На эти мысли тебя навел не иначе как новый конунг-христианин, который, как вы думаете, станет владыкой над всею страной, ведь Рёреку-то, не в пример тебе, недостанет хитрости вовремя принять новую веру, наоборот, он упрям, самолюбив… и стар, так?

— Так.

— С другой же стороны, ты не хочешь оказаться Рёрековым противником, коли новый конунг потерпит неудачу, так?

— Так, — опять сказал Ингольв.

Гест задумался.