— Я извиняюсь, — сухо перебил директор, — но мне кажется, не место и не время начинать здесь подобные дискуссии.

— Нет, нет, почему же, — остановил директора попечитель. — Наоборот, мне весьма любопытно выслушать мнение уважаемого Адриана Адриановича. — Попечитель многозначительно посмотрел на директора и продолжал: — Весьма любопытно. Я слушаю. Продолжайте.

Адриан Адрианович заметил взгляд, брошенный попечителем директору, и нахмурился. Подумав, он сказал колко:

— Впрочем, о моих взглядах вас, кажется, уже достаточно уведомил Аполлон Августович.

Директор понял, на что намекает математик, но, обласканный взглядом попечителя, даже не смутился, а только молча улыбнулся и провел пальцем у себя за туго накрахмаленным воротником.

— У нас, — продолжал математик, и голос его вдруг стал сух и резок, — есть талантливейшие дети, которые… Да вот возьмите хотя бы Самохина. Кто такой Самохин? Во что превратился Самохин? В шута горохового. Вот именно, он ведет себя, как шут, а ведь…

Адриан Адрианович заволновался и налил себе стакан воды. Сделав глоток и облив свою пышную бороду, он обтер ее тыльной стороной руки и продолжал:

— А я уверяю вас, что Самохин талантливейший, способнейший мальчик — он замечательный математик и к тому же поэт. А мы… А мы что сделали из него? Шута и… в этом больше всего постарался уважаемый Афигоген Егорович.

— Что? — вскочил Швабра.

— Да, именно вы, Афиноген Егорович, сделали из Самохина вот этакого отпетого человека. Вы ему за весь год ни одного теплого слова не сказали, вы… Э, да что говорить! — махнул рукой Адриан Адрианович и отошел к окну.

— Кхе! — кашлянул Элефантус и полез в карман за папиросой, поглядывая то на Швабру, то на попечителя. Но вдруг наступила тишина: все заметили, что попечитель нервно передернул плечами и, сняв очки, стал быстро-быстро протирать их платком, не сводя глаз со стоявшего к нему спиной математика. Руки у попечителя заметно дрожали и на шее явственно выступили розовые пятна.

— Однако, — сказал он медленно, — однако…

Адриан Адрианович повернулся к нему лицом.

— Впрочем, — попечитель старался быть спокойным, — впрочем, — сказал он, — действительно, не время и не место начинать здесь дискуссии. Аполлон Августович прав. Я мог бы, конечно, резко возражать, но… Мы к этому еще вернемся. Господа, — обратился попечитель ко всем присутствующим, — прошу занять места. Будем продолжать заседание. Э… Я только считаю необходимым поставить в известность уважаемого Адриана Адриановича, что… Я прошу вас, Адриан Адрианович, после заседания остаться здесь на минутку. У меня с вами будет отдельный разговор и, так сказать, разговор между нами.

— Чего там — между нами, — грубо ответил Адриан Адрианович, — можно и при всех.

— Адриан Адрианович, — повысил голос директор, но попечитель вдруг перебил его.

— Вы слишком дерзки, милостивый государь! — вдруг взвизгнул он. — Что это за тон? Прошу вас вести себя корректней. И… если угодно, я могу и при всех. Потрудитесь подать прошение об отставке. Нам не нужны учителя, от которых вечно пахнет водкой. Впрочем, это бы еще полбеды, но нам, главное, не нужны учителя, которые являются как бы единомышленниками разных там Самохиных, Токаревых, Лиховых и прочих. Да-с! Вы меня вынудили на резкое, но откровенное заявление.

Математик подошел к столу. Батюшка осторожно отодвинулся от него. Элефантус расстегнул еще одну пуговицу на жилетке. Швабра бесшумно налил стакан воды и молча поставил его перед попечителем. Попечитель резко отодвинул стакан и сказал:

— Прошение потрудитесь подать сегодня же.

— Подам, когда сочту нужным, — еле сдерживая гнев, сказал математик, — а что касается моих слов, то… А если я… Ну, что ж, я могу преподавать и в другой гимназии. Ну что ж… Как вам угодно. Я, кстати, давно собирался уйти в другую гимназию.

— Боюсь, что мы вам не разрешим вообще преподавать в гимназиях, — сухо ответил попечитель.

— Ах, вот как?

— Да-с.

— Эх, Адриан Адрианович, — начал было примирительно батюшка, но математик вдруг резко повернулся и решительно пошел к дверям.

— Адриан Адрианович, — остановил его директор и вопросительно посмотрел на попечителя, — прошу вас занять место, совет не закончен.

— Для меня, кажется, закончен, — глухо ответил математик и решительно вышел из учительской. Попочка, сидевший в конце стола, вскочил и посмотрел на директора, молча спрашивая: «Вернуть?»

Поймав взгляд Попочки, попечитель сделал ему короткий жест рукой, как бы приглашая успокоиться и сесть на место. Попочка на цыпочках подошел к своему стулу.

— Господи, господи, — вздохнул батюшка. — Гордыня — наш враг. Вот и Леонида Петровича перевели в другую гимназию, а он и там за свое. Ну, что хорошего? Ну и сидит он теперь в тюрьме. Разве это прилично?

Швабра поправил на себе галстук и осторожно поднял глаза на попечителя…

А на другой день в классе пошли разговоры. Теперь всем было ясно, что Амосову оказывается особое покровительство, что Мухомор в опале, а Самоха вообще отпетый. Об увольнении Адриана Адриановича пока еще не знали.

Амосовская же группа — Бух, Нифонтов и другие — еще больше сплотилась.

Бух, так тот просто сказал Нифонтову:

— Идти против Амосова — это, значит, идти против Афиногена Егоровича. А я не дурак, чтобы подставлять свою голову.

— А ты думаешь, я дурак? — в свою очередь сказал Нифонтов.

И оба расхохотались. Встречаясь в классе, подмигивали друг другу. И еще извлекли себе пользу — сказали Амосову:

— Теперь ты обязан давать нам задачи сдирать и переводы.

— И шоколад иногда, — добавил Нифонтов. — У тебя всегда шоколад в ранце.

— Какой у меня шоколад? — испугался Амосов, и с тех пор съедал его по дороге, раньше чем приходил в гимназию.

Спокойнее всех оставался Мухомор. Ему просто было противно ввязываться во все эти дрязги.

— Да ну вас! — обычно говорил он друзьям. — Только и разговоров — Амосов, Амосов. Плевал я на Амосова. По всем-предметам я иду лучше него.

— Вот то-то и досадно, — горячился Самохин. — Ты лучше, это каждый знает, а отметки у кого лучше? У тебя или у Амосова? Двойку тебе по-гречески кто поставил? Швабра? А за что?

— Сейчас, в общем, у тебя отметки лучше, это так, — присоединился к разговору Корягин, — а вот не сегодня-завтра учебный год кончится, тогда и увидишь. Ручаюсь, чем хочешь, что Амосову разные грехи простят, а тебе не простят. По географии Амосову двойку вляпали? А думаешь, ему не выведут круглое пять? Выведут.

— Как же это? — насторожился Мухомор. — Уж это было бы…

— И будет. Ты думаешь, они постесняются?

— Мы тогда парты перевернем, — решительно заявил Медведев. — Что это, в самом деле? До каких пор издеваться! будут?

— Нет-нет, — убеждали другие, — теперь уже Амоське крышка. Наш Мухоморчик будет первым учеником.

— Держи карман шире, — набросился на говоривших Самохин. — Да где это видано, чтобы такого, как Мухомор, первым сделали? Что ж, Мухомор, по-вашему, подлиза? Ябеда? Зубрилка? Я второй год сижу, мне лучше знать. Амоська был и будет первым. У него репетитор, у него Швабра.

Мухомор слушал все эти разговоры и, в конце концов, сказал отцу:

— В классе у нас прямо базар какой-то. Каждый день торгуются: кто будет первым — я или Амосов.

— А вообще у тебя как? — спросил отец.

Мухомор принес дневник, показал отметки.

Приятно было отцу видеть пятерки по всем предметам. Улыбнулся, позвал мать:

— Гляди, Володька наш каким козырем по наукам шагает! Только среди умных наук и вредные есть. Закон божий, например. Впрочем, какая же это наука? Не наука это, а туман. А еще, вернее сказать, дурман. Да… Великое дело — образование. Гимназия — она штука полезная, только уж больно там начальство старается послушненьких воспитать. Чтобы молодые люди выросли да царю-батюшке верой и правдой служили. Чтобы не рассуждали, значит.

Отец вздохнул.

— А все-таки ты учись, — сказал он Володьке. — На математику налегай, на физику, на русский, географию. Все это пригодится, пригодится, Володька. Гимназию окончишь — в университет пойдешь, а там… — Отец задумался. — А там, — сказал он, — как кончишь, нос не дери. Не забывай, из какого ты теста склеен, из какой семьи вышел, кто твои друзья да родичи. Слесаря, кузнецы, машинисты. Дядька твой родной — кочегар. Будешь доктором или еще кем — не забывай, на чьей стороне стоять. Помни — отец у тебя человек рабочий. Дед твой — матери твоей папаша — стрелочник. За стрелочников, за слесарей, за черный рабочий люд стой, Володька!