Девушка улыбнулась:

- Если время будет, сходим, спасибо. Работы много. Но я в живописи не очень. Обернулась к бармену:

- А ты?

Они засмеялись. Я подумал, что им, наверное, лет по 20, не больше, совсем молоденькие. У мальчика в ухе тоже была серьга.

Принесли бутерброды, чай в белом симпатичном чайничке, мы заказали фруктовый. Я приоткрыл крышку, пахло хорошо. Посмотрел за окно, на памятник Гоголю, на здания военного министерства с той стороны бульвара, на новую, с иголочки часовню у метро. Впечатление от выставки все не выветривалось, картины стояли перед глазами.

- Чай хороший, не сомневайтесь, - сказал мальчик. - Наш байер заказывает только настоящие. Он зажег на нашем столе маленькую ароматическую свечку:

- Для уюта. Отдыхайте.

Жена достала мобильный, написала эсэмску подруге, поздравила с Новым годом, потом мы написали эсэмэску моему редактору, предупредили его, что где-то числа десятого, после Рождества, на пару недель уедем.

Девушка-бармен периодически поглядывала из-за стойки, все улыбалась. Потом спросила:

- А вы сами тоже художники?

Я покачал головой:

- Нет. Похожи?

- Похожи.

Мне хотелось поговорить.

- А этот мужчина, что брал с собой бутерброды, он кто, как вы думаете?

Она пожала плечами:

- Военный, наверное. Их много тут, какая-то их контора напротив. Или милиционер.

- Не люблю их, - вдруг сказал я. - Ментов, я имею в виду. Впрочем, я в этом смысле не оригинален.

Девушка промолчала. Потом сказала:

- Сейчас каждый зарабатывает свой хлеб как может.

- То есть? - говорю.

- Ну, как “то есть”… - Она мне показалось, даже удивилась. - Как может. Что тут непонятного. - Добавила: Мне год назад предлагали устроиться в милицию.

- Ну и что же вы, не пошли?

- Как видите, не пошла.

- Почему?

Она неопределенно улыбнулась, пожала красивыми плечами.

- Не знаю. Работа нервная. Я не думала, почему, просто не пошла, и все.

Мальчик засмеялся.

Она посмотрела на него:

- Правда,…?

Я не расслышал имя, переспросил.

- Йорик. Это его кличка, ник. На самом деле его зовут Валентин.

Она прибавила музыку, стала пританцовывать. Йорик-Валентин у стойки подпевал.

Картинка за окном из этого кафе казалась очень симпатичной. Вот мы сидим тут, зимние ранние сумерки, свечки на столах, красивые ребята танцуют за стойкой, бульвар, даже казенное здание военного министерства выглядело отсюда не таким страшным. Были на замечательной выставке, то, что изображено на картинах, надо думать, уже стало историей. Вот только этот противный стриженый мужик был вначале, но мало ли неприятных людей, если на всех обращать внимание, знаете…

Я сказал:

- Все-таки хотел бы уточнить… - Пояснил: - Я журналист, мне интересно. Вы не пошли туда работать, но их не осуждаете. Правильно я понял?

Жена толкнула меня под столом коленом:

- Что пристал к детям?

Девушка опять засмеялась:

- Да, правильно. Я так и подумала, что вы кто-то такой. Журналист или художник… Я вообще стараюсь не думать о всякой ерунде. И так жизнь сложная. От нас мало что зависит. Вот и Йорик со мной согласен.

Я посмотрел на мальчика. Он возился с тостером, потом достал мобильный. Машинка была новая, светло-синего цвета, совсем плоская по последней моде. Было невозможно понять, что он думает, да и слушает ли нас вообще. Телефон мальчика запищал, потом стало слышно мелодию. Я узнал - это были Вrainstorm, симпатичные русские ребята из Латвии, поющие по-английски.

- Это будильник, - засмеялась официантка. - Сейчас тосты привезут. Чтобы мы не проспали.

Я подумал, что парень совсем молодой, просто пацан, лет 17-18, только после школы. Еще подумал, что у этих ребят, кому нет 20, совершенно особая пластика. У некоторых. Какая-то… несоветская. Я бы написал “свободная”, но, помня о некоторых встречах, описанных чуть выше, не решаюсь. Посмотрел на военные здания за окном. Интересно, в армию пойдет?

Я не стал спрашивать, перевел разговор на другое: вечер был слишком хорошим.

Переживший красный террор Лев Толстой

В одном знакомом издательстве появился новый редактор. Симпатичный парень лет тридцати с небольшим. Одевался как-то так забавно, мило здоровался (без угрюмости), запустил любопытный проект, - и кто-то мне про него еще сказал, что он несколько лет прожил в Лондоне и чему-то там стажировался. А, - подумал я, - вот где его улыбаться научили, в нашей стране это ведь не очень принято… Сам он как-то сказал, что в Лондоне работает его бывшая жена, в самом конце 1990-х он уехал домой, думал, что теперь уже можно, а вот она с сыном осталась - позже вышла замуж за аборигена.

- Грустная история, - говорю.

- Да нет, - отвечает, - обычная.

И вдруг я встречаю его и его подругу в том самом баре, где встретил главреда “К.”, г-на В. Помните, глава “Три богатыря”? Я же говорю, популярное место среди творческих людей.

В тот вечер зашел, а они сидят у самой стойки. Они с подругой-коллегой. Я так и не понял, кто она, подруга или коллега или и то и другое, но это в данном случае неважно, не наше дело, как говорится. К тому же девушка симпатичная - грустные глаза, длинные каштановые волосы, - не имея практического применения, эти детали меня несколько тонизировали, так как вечером после работы я, естественно, немного устал. Еще время было позднее, погода плохая… В общем, вы сами все понимаете.

И знаете, мы очень неплохо поговорили в тот вечер, пошутили как-то, выпили, посмеялись, даже настроение поднялось. Поговорили о книжках, об издательских делах, об общих знакомых. С кем еще поговоришь о литературе сейчас? Только с редактором или ведущим книжной колонки. Все прочие часто обнаруживают такие провалы, что становится даже неудобно. Причем неудобно непонятно за кого - за них, что элементарно необразованны, или за себя, что книжки читаешь - ерундой занимаешься. Спросишь: помните у Чехова?… А в ответ неловкость - sorry, я почти не читаю. Как-то нет времени…

Правда, редактор (допустим, его звали Максим) тоже среди прочего сказал, что он:

а) весьма высокооплачиваемый редактор, вы не думайте

б) вообще-то дворянин

в) у поэта Иосифа Бродского… - дутая репутация. Это очень средний советский поэт и вообще, у него хороших стихов очень и очень мало. Вся русская литература ХХ века состоит из дутых репутаций, - сказал редактор Максим.

Пункт в) прозвучал очень неожиданно, даже немного ошарашивающе, но я последнее время, как говорится, слышал и не такое, поэтому лишь сложил под столом пальцы крестиком и, проговорив про себя три раза “ом мани, падме хум”, продолжил беседу.

Потому что, повторяю, очень неплохо сидели. Можно добавить - как ни странно. Я подумал: ну не любит человек Бродского, ну и что с того? Бывает! О вкусах ведь не спорят! Правда, Максим добавил (уже на выходе), что у него, у Максима Н., стихи в журналах стали печататься раньше, чем у Бродского, что у него первая публикация произошла в 12 лет, причем не где-нибудь, а в Новом журнале!… Но я уже немного пьяный был, следовательно, добрый и не среагировал. И подруга у него, повторяю, была симпатичная. С милыми карими глазами не то садового цветка, не то тихого омута (в котором черти водятся), я такие глаза люблю. Она тоже профессиональный редактор, после филфака МГУ, кстати.

Распрощались дружески.

Скоро, как говорится, сказка сказывается, да не скоро дело делается. Прошло месяца три. Захожу я одним дождливым майским днем в это издательство (дела какие-то были, мелкие) и смотрю, они с подругой на кухне сидят, в издательской чайной комнате то есть, и пьют чай и вино. А другого редактора, к которому я собственно зашел, его не было. Вышел куда-то. Секретарь говорит: подождите полчаса, - ну, и я тоже подсел чаю попить.

- Не помешаю?

- Да нет, наоборот, - отвечают, - садитесь.

Поговорили немного о том, о сем, и я обратил внимание, что у его коллеги-цветка в тот день были грустные глаза, мне показалось даже, заплаканные, но я, естественно, промолчал. Мало ли почему у симпатичной женщины могут быть грустные глаза? Причин много.