– Неплохо! – с набитым ртом одобрил Дивон, раскачиваясь на хромоногом стуле в кухне. Дети были уже накормлены и приводили себя в порядок перед сном.

– Я думаю, стоит оставить и на завтра, – по-хозяйски заметила Фелисити, наливая воды в большой чугунный котел.

– Да тут всего полно, брось, Рыженькая! – Дивон высоко поднял тарелку с бесформенными бисквитами. Рецепт Сисси был явно рассчитан не на пятерых, и, кроме того, в нем ни слова не говорилось о том, как уберечь тесто от подгорания. Дивон терпеливо отгрызал черную хрустящую корку очередного бисквита.

Правда, она честно старалась сделать все как можно лучше. Девушка устала, и плечи ее ныли от долгого стояния внаклонку над плитой, когда она боролась с бисквитами.

Кроме того, ее раздражала какая-то расхлябанная поза капитана: после ужина он всем телом навалился на стол, а скрещенные ноги вытянул далеко к самой плите. Брюки его слишком плотно облегали ноги, и Фелисити каждый раз натыкалась взглядом на тугие длинные мышцы его ног, бедер… и всего остального. Наверняка, этот Пинкни Дойль был потоньше, чем его друг Блэкстоун, или же последний просто воображала!

– Что с тобой? – Дивон, наконец, не выдержал.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Ты только что плеснула воду мимо котла и прямо мне на ноги.

Фелисити в растерянности посмотрела на кирпичный пол, покрытый мыльной пеной, потом подняла глаза на капитана: он стоял, держа в руках все тот же подгорелый бисквит.

– Извините, – прошептала она.

– Но только мне кажется, Рыженькая, что за твоим извинением стоит мало искренности, а?

– Ничего другого я сказать не могу! – отрубила Фелисити, едва подавляя желание выплеснуть ему на брюки воду из чайника. Мокрое пятно, расползавшееся по верху брюк, обрисовало его мужественную плоть еще отчетливее, и Фелисити бесилась от этого еще сильнее, сама не понимая почему. Она стиснула зубы.

– Все-таки вы, может быть, перестанете называть меня Рыженькой? Как вам известно, зовут меня совершенно не так.

– Ах, неужели?

– Ужели. – Слава Богу, что он был красив и на щеках его играли почти детские ямочки. Если бы не они, Фелисити, вероятно, не смогла бы удержаться от грубости… Возможно…

– А я думал, тебя все называют так. – Дивон подошел поближе и остановился прямо за ее спиной.

– Никто, кроме вас. – Девушке было крайне неудобно и неприятно разговаривать с капитаном, не видя его лица. А он стоял так близко, что даже запах сгоревших бисквитов не мешал ей чувствовать его острый мужской запах.

– Ну, только не говори мне, что никто никогда не прохаживался по поводу твоих огненных волос!

– Такое, конечно, бывало… – Девушка передернула плечами, чтобы скрыть пробежавшую от его прикосновения к ее кудрям дрожь. Затем она быстро убрала волосы, кое-как закрутив их. – Многие находили оттенок моих волос особенным… даже удивительным…

– А я, значит, по твоему мнению, таковым его не нахожу? – Дивон ласково тронул локон, упавший вдоль гибкой белой шеи. Какая-то часть его существа явно противилась этому: женщина помолвлена с другим, а он лучше, чем кто-либо другой знал, как непорядочно пользоваться случайной близостью, чтобы убить в человеке настоящее чувство. Разве сам он не стал когда-то жертвой именно таких действий? Разве его не резанули по сердцу горькие воспоминания о пребывании в этом доме?

Но, несмотря на это, бороться с собой было трудно. Женщина благоухала так сладко, кожа ее была так бела, а опущенная голова слишком заманчиво обнажала шею для поцелуев.

– Я не знаю, что вы вообще думаете, – пролепетала Фелисити, пытаясь отрешиться от греховных мыслей и заняться делом. Вода уже остыла, а она все никак не могла приняться за мытье посуды.

– Я думаю, что ты очень красива. Думаю также, что никогда не видел таких поразительных волос и таких глаз… как весенние цветы после дождя.

Девушка вздрогнула и судорожно сжала край котла.

– Думаю, что у тебя есть надо мной какая-то необъяснимая власть, – продолжал Дивон, – и сейчас я даже не хочу ее и объяснять.

Руки его оказались у нее на плечах, и Фелисити безвольно закрыла глаза. Тяжело дыша, Дивон повернул ее к себе, не обращая внимания на капавшую с ее рук воду, а она бессознательно обвила их вокруг его талии.

Губы ее раскрылись в томительном ожидании поцелуя, но капитан, все еще терзаемый сомнениями и угрызениями совести, колебался.

Все происходящее было нехорошо.

Она это знала.

Он знал тоже.

Но отступать было уже поздно, ибо никакая сила не могла уже потушить желания, возникшего между ними.

– Когда нас застала буря, – неожиданно начал Дивон, задыхаясь и торопясь, – ну, перед тем, как рухнула сосна, знаешь… волосы у меня на затылке поднялись, как наэлектризованные…

– А я еще удивлялась, как вам удалось предугадать это и укрыть нас собой, – ее вздымающаяся грудь все чаще касалась его напрягшегося тела.

– О чем-то подобном мне рассказывал Нейти. Когда он был молодой, его ударило молнией. Мне было страшно, когда он это рассказывал, но я все слушал и слушал, особенно чуткими были ощущения самого последнего мига перед ударом. – Дивон замолчал и, сцепив ладони у нее на шее, большими пальцами осторожно поднял нежный маленький подбородок. – И вот сейчас я чувствую именно это – как будто меня вот-вот ударит молния.

Фелисити тихо застонала. Его слова уничтожили последние сомнения, а когда его губы впечатались в ее, Фелисити загорелась по-настоящему. Руки ее нетерпеливо рвали его рубашку, добираясь до мускулистой обнаженной плоти. Поцелуи капитана с каждой секундой становились все более обезумевшими и животными; язык его пересыхал в бесконечных атаках, и, чувствуя дрожь прильнувшего к нему тела, он все сильнее распалялся ответным огнем ее страсти. Обоюдоострый меч желания терзал их жаркие, еще не слившиеся тела, а яростная сила молодости заставляла терять всякий контроль над происходящим.

Скоро дышать стало почти невозможно, и Дивон, оставив ее рот, раскаленными губами впился в стройное белое горло, руками бешено разрывая крошечные пуговицы столь знакомого платья. Они падали на кирпичный пол с тихим шорохом дождя, но молодые люди, поглощенные собой, даже не замечали этого.

Наконец грудь ее была освобождена. Капитан в неистовстве накинулся на розовые бутоны, лелея их руками и губами так, что скоро маленькие соски стали тяжелыми и набухшими, как спелая ежевика.

– О Господи, Рыжая! – Дивон спускал ее платье все ниже, с легкостью обрывая застежки и ленты; через минуту Фелисити стояла среди вороха белья, призывно розовея нагим телом.

Он положил руки ей на бедра, и девушка, чувствуя, что колени ее подгибаются, медленно стала оседать на пол, – но Дивон тут же подхватил ее и стал заваливать назад, пока ее ягодицы не коснулись края стола, а его тяжелое тело не легло сверху. Естество его, стиснутое брюками, огромное и живое, бунтовало все неукротимей. Ощутив это прикосновение, Фелисити сама раздвинула ноги, словно приглашая насладиться сладкими глубинами своей плоти.

Капитан стонал, готовый взорваться каждую секунду.

Быстро смахнув со стола посуду и недоеденные бисквиты, он уложил девушку на стол, непрерывно поглаживая разгоряченной рукой то ее грудь с торчащими сосками, то пленительную тонкую талию, то золотой треугольник с тонкими волнистыми завитками.

Палец его, наконец, нашел вход в волшебную пещеру, столь жаждущую властного проникновения, – в ней было горячо и влажно. Затем он медленно нажал на крошечное чувствительное ядро над входом, и Фелисити взвизгнула, содрогаясь в непроизвольных конвульсиях.

Дивон был даже не в состоянии полностью освободиться от мешающих ему брюк – он лишь стянул их книзу, чтобы не мешать своему трепещущему естеству, и развел ноги девушки еще шире.

Его вхождение на этот раз было мягким и глубоким, вызвавшим обоюдный стон. Локти Дивона опирались на грубо сработанный стол, а руки сжимали льющееся золото ее распущенных волос. Гладкие и упругие ноги обнимали его работающие бедра, а за окном с монотонным шумом лил дождь. Губы любовников под становившийся все более сумасшедшим ритм сливались все плотнее.