— Кажется, воздушные ямы? — голосом всё повидавшего человека спросил Мартин, чувствуя, как уходит страх. — Я спал...

— Да нет, просто нас обстреляли... — штурман тяжело присел на соседний ящик, посмотрел в квадратный иллюминатор. — Бобруйск... Уже недолго.

«Бобруйск, — вспомнил Мартин, тоже глянув в окно и не увидев там ничего, кроме тьмы. — Город в глубоком тылу группы армий «Центр», в Белорутении...» Вслух же он удивился:

— Кто же мог нас обстрелять? Тут глубокие тылы наших войск.

— Вот именно, — с непонятной интонацией отозвался штурман. — Настолько глубокие, что местное население ищет себе развлечений по своему разумению... — он повозился, ящик скрипнул, потом штурман вздохнул: — Ох, парень, клянусь, твой папаша сумасшедший, просто сумасшедший, раз тащит к себе мальчишку... Это ненормальная земля. И нас она делает ненормальными.

— Мне скоро пятнадцать! — возмутился Мартин, которому исполнилось четырнадцать пять месяцев назад. — Я камерадшафтсфюрер «гитлерюгенда», я умею стрелять, водить автомобиль, и вообще... А вы не имеете права так говорить о моём отце! Он герой Люфтваффе и Рейха!

— Убей меня бог, если я хотел сказать хоть одно плохое слово о полковнике Киршхофе, — серьёзно отозвался штурман. — Просто фронт — не место для мальчишек. Тыл фронта — тоже... — он тяжело вздохнул и встал. — Если бы мой младший вздумал выкинуть такой фортель сам, я бы отходил его так, что он месяц спал бы на животе.

Хотя, он тоже вроде тебя... и старший был такой же. А сейчас, парень, я даже не знаю, где его похоронили... и похоронили ли. От его роты под Москвой остался один человек, да и тот, как я его не расспрашивал, всё твердил только, что ему холодно... а был май, и он сидел, обложенный грелками, как старик... Врачи сказали, что это навсегда...

Он ушёл в кабину. Мартин сердито посмотрел вслед штурману и вдруг понял, что он очень-очень устал. Вроде бы только что поспал, и неплохо поспал... — Мартин посмотрел на подаренные отцом швейцарские часы со светящимися стрелками, — ... почти три часа.

А так противно, и хочется раздеться, лечь под одеяло, уснуть как следует... Неужели простыл, заболел? Мальчишка поёжился на ящике и откинулся к вибрирующей стенке салона, с которой — для облегчения — была спорота обивка. Глаза резало, щёки горели, а потом вдруг пришло дикое чувство одиночества и брошенности.

Куда он летит? Зачем? Он должен быть дома, и мама должна быть рядом, и они должны играть в лото, а потом почтальон принесёт письмо от папы, и они будут рассматривать фотографии... Мартин провёл пальцем по иллюминатору. «Как ты могла, мама?» — хотел спросить он, но язык не ворочался...

...Когда полковник Генрих Киршхоф добрался наконец до посадочной полосы, «зибель» уже разгружался. Навстречу поспешил молодой подтянутый капитан в расстёгнутой куртке, козырнул и почтительно обратился:

— Господин полковник, этим рейсом летел ваш сын...

— Да, — Киршхоф почувствовал, как сводит кожу на скулах. — Да, — повторил он. — Что с Мартином?

— Ничего, — капитан посмотрел виновато, и полковник увидел, что пилоту грузового самолёта едва исполнилось двадцать — сейчас он в точности был похож на провинившегося мальчишку. — Простите, господин полковник... боюсь, он заболел. Это моя вина. Я должен был настоять, чтобы он оделся теплее, но он отказывался, и я...

— Где Мартин? — повторил вопрос полковник, не зная, что ему испытывать — облегчение или тревогу.

— Вот он, господин полковник, — из прожекторного луча, освещавшего разгрузочную суету возле самолёта, вышел рослый немолодой обер-лейтенант. Он нёс на руках завёрнутого в куртку мальчишку, и полковник подался навстречу.

— Вы не беспокойтесь, господин полковник, не болеет он. Это с ними бывает, когда быстро растут и нахватаются нового вокруг... — обер-лейтенант передал даже не пошевелившегося Мартина на руки отцу и вдруг сказал: — Конечно, это не моё дело... но вы напрасно выписали мальчишку сюда.

— А что мне оставалось делать? — растерянно спросил полковник, вдруг сообразив, что он совершенно не понимает, как ему вести себя с сыном и что вообще делать — да нет, не вообще, а именно сейчас. Очевидно от растерянности он позволил себе откровенность.

— Моя жена... она решила, что майор тыловой службы Люфтваффе... в общем, что у неё есть более подходящая партия. Не мог же я оставить сына ей и её... — полковник дёрнул щекой и наклонил лицо к сыну. — Мартин... — нежно сказал он.

Ресницы мальчика дрогнули. Он вздохнул, открыл глаза и сонно улыбнулся:

— Папа... Я прилетел, но мне что-то нехорошо... — и закрыл глаза снова.

2.

Солнце ломилось в открытое окно с такой силой, что, казалось, оно продавливает вмятины на стенах и полу. Воздух пах сухой травой и цветами, названия которых Мартин не знал.

Он лежал на спине и недоумённо рассматривал маленькую комнатку — стол со стулом у окна, маленький сейф на поцарапанной тумбочке, непривычный коврик в центре, между двумя раскладными кроватями, на одной из которых оказался Мартин.

Вторая была пуста и аккуратно застелена грубым ворсистым одеялом. Возле обеих кроватей стояли тумбочки; на той, что около кровати Мартина, лежала его одежда. Последним предметом мебели был большой шкаф, возле которого стояли рюкзак и чемоданчик Мартина.

— Где я? — спросил вслух Мартин, слыша, как за окном в отдалении накладываются друг на друга, переплетаются и дробятся снова непривычные шумы. — Я... А! Конечно!!!

Он вскочил. От вчерашнего странного и неприятного недомогания, от самого угнетённого состояния не осталось и следа, их сменила бодрая приподнятость. Он на фронте! Ну... не совсем на фронте, но совершенно точно, что ближе к фронту не был ни один из мальчишек не то что школы — всего города!

Отцовский аэродром! Мартин сделал кувырок, прошёлся колесом и въехал пяткой в сейф. Зашипев от боли, на одной ноге допрыгал до открытого окна, стал коленкой на стул и замер.

Со второго этажа дома, где он находился, было отлично видно лётное поле. Огромное. Почти пустое, по нему лениво ползла машина, да ещё в дальнем конце крыло к крылу стояли три «хейнкеля», возле которых быстро и деловито двигались люди.

«Звено», — солидно поду-мал Мартин и поискал взглядом «мессершмидты» отцовской группы — II/JG14 — но их не было ни одного.

На столе под пустой вазой Мартин только сейчас заметил записку. На листке из блокнота отце написал несколько размашистых строк:

«Марти! Врач сказал, что у тебя небольшое нервное переутомление и что это быстро пройдёт. Я очень рад, что ты прилетел. Что-нибудь придумаем, не вешай носа. Я буду очень поздно, не старайся меня дождаться любой ценой. По аэродрому можешь ходить, только не нахальничай. Лидия знает немецкий, она придёт и накормит тебя, а на обед иди в нашу столовую, Лидия объяснит, где это. Ужин тоже приготовит она. Целую. Отец».

— Улетел на задание, — сказал Мартин и ещё раз взглянул в окно.

Вздохнул. Радость его немного померкла. Отец улетел в бой с русскими. Отец ас, он сбил сто три самолёта — польских, английский, французских, бельгийских, греческих; русских — тоже. Но вдруг...

— Никаких вдруг! — вслух отмёл опасения Мартин, вскинул подбородок, повернулся к большущему зеркалу, вделанному в дверь шкафа, отсалютовал мужественному отражению, одетому в трусы и провёл серию боксёрских ударов, завершив их нокаутирующим прямым.

— Победу нокаутом одержал Мартин Киршхоф, Германский Рейх! — прокомментировал он и высоко поднял сцепленные руки.

В момент его триумфа раздался стук в дверь — тихий и аккуратный какой-то, если можно так сказать про стук.

— Войдите, — предложил Мартин. — Ой, не входите! — закричал он в панике, когда увидел, что внутрь проникает какая-то женщина. — Подождите! Я оденусь! — он метнулся к тумбочке и, запрыгнув в шорты, затянул ремень. — Войдите.

— Можно, панич? — женщина появилась снова.

Она улыбалась, но улыбка была какая-то испуганная и заискивающая, не подходящая ей, высокой, молодой, довольно красивой и очень аккуратно одетой.