Все эти свидетельства ясно показывают, что стиль обращения царя с подданными с характерным для него сочетанием жестокости и ядовитой насмешки в последние годы его жизни остался прежним.
Как представляется, объяснения следует искать в сфере отношений Ивана IV и Бога. Поражения последних лет Ливонской войны были явным свидетельством того, что Бог недоволен какими-то действиями царя и карает его за это. В жизни Ивана IV такое случалось не впервые. Божий гнев обрушился на него со страшной силой уже в годы его юности. В то время рядом с царем был наставник Сильвестр, который и объяснил ему, чем именно вызвано вмешательство Высшей силы. Теперь близ царя не было такого духовного лица, воздействию которого он был бы готов подчиниться. Вопрос о том, чем именно недоволен Бог, он должен был решать сам.
Царь был далек от того, чтобы сомневаться в правильности своей политики или в справедливости кар, постигших его подданных за совершенные ими измены. Дело, однако, было в том, что царь не ограничился тем, что лишил этих непокорных подданных имущества и жизни. Он не давал им перед смертью покаяться в грехах, он лишал их тела христианского погребения, запрещал совершать по ним заупокойные службы, делая все для того, чтобы души казненных оказались в аду. Но тем самым царь вторгался в сферу деятельности Бога «как вечного судии», предвосхищая его решение о судьбе человеческих душ, «о чем христианину, — по выражению Степана Борисовича Веселовского, — было страшно и подумать». Отсюда гнев Бога на правителя, в гордыне своей посягнувшего на только ему принадлежавшее право. К этому добавлялся еще один существенный мотив. А могли быть царь уверен, что все казненные им подданные наказаны им справедливо? Ведь многие из них были казнены по доносам лиц, которые затем, в свою очередь, оказались изменниками. Представляется совсем не случайным, что как раз в то самое время, когда первый список казненных был отослан в Симонов монастырь, 12 марта 1582 года, появился царский указ, устанавливавший суровое наказание за ложные доносы: «А назовет кто кого вором, а смертного убивства или кромолы, или рокоша (польское слово, означающее мятеж, вооруженное выступление против правителя. — Б.Ф.) на царя государя не доведет, ино того самого казнити смертию». Царь не мог быть абсолютно уверен в виновности всех казненных, но самонадеянно обрекал на гибель их души.
Придя к такому заключению о причинах Божьего гнева, царь, очевидно, готов был пойти на самые решительные меры, чтобы умилостивить «грозного судию». Поток пожертвований, хлынувший в русские обители, говорил не о том, что царь раскаивается в содеянном и считает всех казненных невинными жертвами; он должен был свидетельствовать о том, что царь повергается ниц пред Богом, смиренно отдавая в его руки судьбы душ казненных им людей. Царь готов был на все, чтобы добиться Божьего прощения, и все умножал и умножал свои пожертвования. Вернув себе милость Бога, царь рассчитывал восторжествовать над своими врагами, взять реванш за все унижения, которые ему пришлось претерпеть.
Этой же цели царь рассчитывал достичь и путем заключения союза с Англией.
Когда в последние годы Ливонской войны Россия оказалась в международной изоляции (даже традиционно дружественная Дания стала препятствовать плаванию судов на Северную Двину вдоль норвежского побережья), только Англия оказала ей помощь. Среди воспоминаний Джерома Горсея сохранился и такой рассказ. Когда Русскому государству угрожали войска Батория, царь обратился с просьбой о помощи к королеве Елизавете, и Горсей повез через вражеские земли царское послание, спрятав его во фляге с водкой. Прибыв в Англию, Горсей «вынул и надушил, как мог, письма и наставления царя, однако королева почувствовала запах водки». Просьба Ивана IV была удовлетворена, и в 1581 году на Северную Двину было отправлено 13 кораблей, груженных медью, свинцом и порохом. Все это, однако, не означало, что царю удастся легко заключить военный союз с Англией. Опыт предшествующих лет показывал, что королева Елизавета, охотно поддерживая отношения и снабжая Русское государство необходимыми для производства вооружения товарами, упорно уклоняется от заключения договора о союзе, который мог бы вовлечь ее страну в конфликт с западными соседями России. Царю же казалось, что теперь он нашел способ, как добиться своей цели.
Вместе с английскими кораблями в 1581 году на Двину прибыл доктор Роберт Якоби, присланный королевой по просьбе царя, просившего отправить к нему хорошего лекаря. Из разговоров с доктором царь узнал о том, что у Елизаветы есть «племянница» Мэри Гастингс, и решил к ней посвататься. Он полагал, что Елизавета перестанет возражать против союза с Россией, если этот союз будет скреплен не только договором, но и брачными узами. Правда, у царя имелась жена — Мария Нагая, которая в это время ждала ребенка, но с такими препятствиями царь не намерен был считаться. Вскоре после заключения перемирия с Польшей, весной 1582 года, он отправил в Англию одного из своих лучших дипломатов — Федора Андреевича Писемского. Писемский должен был предложить королеве Елизавете от имени царя «на всякого недруга стояти заодин» и сообщить о его намерении вступить в брак с Мэри Гастингс.
Царь с нетерпением ждал возвращения посла, но лишь в октябре следующего 1583 года Писемский вернулся в Москву с послом Елизаветы Джеромом Боусом, и советники царя Никита Романович, Богдан Бельский, дьяки Андрей Щелкалов и Савва Фролов смогли начать с английским послом переговоры о заключении союза. Запись переговоров ясно показывает, зачем царю понадобился союз с Англией. Не удовлетворяясь тем, что в проекте договора, привезенном послом, говорилось о взаимной помощи против «недругов» в общей форме, советники потребовали, чтобы в договор было внесено более конкретное обязательство: «против литовского короля стояти заодин». Когда английский дипломат поинтересовался, а на каких условиях царь согласился бы на мир с Баторием, то ему разъяснили, что король должен отдать «город Полотцк с пригороды и Лифлянскую землю по Двину». Перемирие в Яме Запольском было заключено сроком на 10 лет, и это, казалось, говорило о том, что царь согласился отложить на долгое время свой спор с Речью Посполитой из-за Ливонии, но запись переговоров с Боусом свидетельствовала об ином. Царь не смирился со своим поражением и, заручившись союзом с Англией, был намерен разорвать мирный договор и возобновить войну, чтобы вернуть себе Полоцк и ливонские земли.
Переговоры о союзе не пошли гладко. Соглашаясь на заключение такого соглашения, королева устами своего представителя настаивала на том, что, прежде чем начинать войну с «недругом», следует вступить с ним в переговоры, предлагая, чтобы он «воздержался от дальнейших обид и согласился на честные условия мира». Лишь после неудачи таких переговоров Елизавета соглашалась оказать своему союзнику помощь войсками и вооружением. Такую процедуру царские советники нашли не только излишней, а прямо вредной («толко обсылатца с недругом и недруг в те поры изготовитца»), а царь с раздражением заметил, что Елизавета «хочет с нами быти в докончании (союзе. — Б.Ф.) словом, а не делом». Другая трудность состояла в высокой цене, которую требовалось уплатить за заключение союза. Елизавета соглашалась на заключение договора лишь в том случае, если объединению торгующих с Россией английских купцов — «Московской компании» — будет предоставлена монополия на торговлю во всех портах севера России, которые закроются для голландских, французских и других купцов. Царские советники дали ясно понять послу, что они хорошо представляют себе последствия такого шага, тот огромный ущерб, который это соглашение нанесет России («опроче аглинских людей торговати на Русь ходити не учнет нихто, и они станут свои товары дорожить и продавать дорогой ценой по своей мере, как захотят»), но Джером Боус, следуя инструкциям Елизаветы, упрямо стоял на своем.
В переговорах о браке также не наметилось никакого прогресса. Хотя Федор Писемский благодаря своей настойчивости сумел увидеть Мэри Гастингс и даже получить для царя ее портрет, царское предложение встретило фактический отказ. В Лондоне со времени начала царского сватовства было известно не только о том, что у царя есть жена, но и о том, что у этой жены только что (19 октября 1582 года) родился сын — царевич Дмитрий. И хотя Писемский объяснял, что пусть только королева согласится на брак, и «государь наш, жену свою оставя, зговорит за королевнину племянницу», все это в Лондоне никак не вызывало энтузиазма. Боус должен был объяснять в Москве, что Мэри Гастингс «впала в такое расстройство здоровья, что остается мало надежды на возвращение ей сил». Такое отношение к царскому сватовству ясно показывало отсутствие в Лондоне особой заинтересованности в союзе с Россией.