Товарищи! Мне обычно возражают — эту речь, свою Нагорную проповедь, я произношу не в первый раз, — мне возражают: Софья Ковалевская, Мария Кюри, Жорж Санд, Валентина Терешкова, Индира Ганди, Сиримаво Бандаранаике, Эльмина Отсман, Нона Гаприндашвили! Пардон — а еще? Это почти все. И я пожимаю плечами» Значит, имеются исключения из правила, а почему бы им не быть, — я не демагог.

Корелли раскурил потухшую трубку. Он совсем охрип. Ему было не до шуток. Он продолжал:

— Поэтому я, озлобленный человек, умоляю: люди добрые, будьте любезны, прекратите этот эксперимент. Хватит задуривать женщинам мозги. Как ни один мужчина не в состоянии родить ребенка, так ни одна женщина не в состоянии стать абсолютным чемпионом мира по шахматам. Здесь нет никакой несправедливости или дискриминации, потому что, может быть, я и хотел бы родить ребенка, да не выходит! Пожалуйста, люди добрые, сделайте как-нибудь так, чтобы из научных учреждений, судебных залов, университетов, художественных студий, редакций технических журналов вежливо, но твердо выставили несколько миллионов дам с мутными взорами, с достойными восхищения прелестными пустыми головками, с важными минами и индивидуальной манерой ставить подпись; пусть им дадут хорошие квартиры с большими кухнями и потребуют, чтобы они исполняли свои женские обязанности. Пусть рожают детей! Тогда кончились бы слезливые стенания о катастрофически низком приросте населения в цивилизованных странах! А теперь, ну что теперь? Захочет некая девица, к примеру, пловчиха в стиле брасс, выйти замуж, а тренер не дает — это, мол, будет невосполнимая утрата для спорта, тысячи болельщиков будут расстроены, — и эта брассистка верит ему, продолжает в течение нескольких лет занимать восемнадцатые места на всесоюзных, соревнованиях и, в конце концов, так и не может родить младенца, потому что пупок себе надорвала, надорвала в жестокой борьбе за это дерьмовое восемнадцатое место! Дайте женщинам снова стать женщинами, пока не поздно! Ведь завтра может быть уже поздно! А те женщины, которые действительно явились на свет с искрой божьей, будь то художественный талант или красивая внешность, — да исполнят они свою миссию! Пусть красивые женщины поют красивые трогательные песни, поют арии страстной Кармен или песню Валгре «Я женщина, которая так просто не влюбляется», пусть одаренные женщины сочиняют сонеты или лирические описания природы, но только не романы — я знаю всего лишь двух женщин, чьи романы хоть чего-то стоят… Ну, потом — прелестные балерины! Балет на льду, звезды экрана — я имею в виду подлинных звезд экрана! Эх, о-о, фу ты, черт, ну разве недостаточно этого? И пусть все же женщины интересуются своими мужчинами, пусть интересуются ими немного больше, чем туманными статьями о равноправии! Увидите, тогда наверняка и мужчины изменятся; вернувшись из кино, они станут мирно беседовать со своими женами об искусстве и об исполнительском мастерстве какого-нибудь артиста, даже если у них окажутся различные понятия об этих предметах! Наверняка мужчины будут тогда помогать женщинам в тяжелом домашнем труде — работа домашней хозяйки, как сообщают некоторые ретивые ученые, одна из самых тяжелых и опасных на свете, — прямо удивительно, ведь раньше не было ни холодильников, ни пылесосов, ни посудомоек, ни миксеров — и как это женщины не вымерли?.. В помощь женственным женщинам я готов натереть два гектара паркета без передышки! И именно потому, что вы пока что женщины с надлежащими женскими качествами, мои милые девушки, я вас всех люблю — тебя, Вики, тебя, Айме, и тебя, маленькая Айме, и тебя, Эне, и тебя, Хелла, и тебя тоже, Реэт! Фатьму я не люблю, потому что, впрочем, это… сейчас не к месту. Но я…

В горле у Корелли что-то тоненько пискнуло. Голос у него окончательно пропал. Он махнул рукой и утер со лба пот.

— Я, — сказал Корелли немного погодя, — в некотором роде Дон-Кихот. На мой взгляд, я являюсь представителем здравомыслящей части человечества и по мере сил воюю против эмансипации. Это у меня в крови, вот и все. Может, я и в самом деле кое в чем заблуждаюсь, почем я знаю. Если хочешь, оставим эту тему.

— Наоборот, — сказал я, — в общем разрезе эта тема интересует меня, и даже очень.

— Я не могу точно установить, когда началось это мое озлобление, Неэм. Но один случай помню хорошо. Я тогда только что женился второй раз, первое время ужасно был счастлив; и вот однажды в ненастную октябрьскую ночь является ко мне Петерсон…

— Опять Петерсон?

— Ну да, только на сей раз литератор Петерсон, он живет на улице Харью, в доме писателей. Петерсон — маленький добрый лысый человечек, чрезвычайно гуманный романист, в жизни он и мухи не обидит. Однажды Петерсон потерял не то ключи от квартиры, не то расположение супруги. Только в дом к себе он войти не мог. Всю ночь бродил он под осенним дождем, к утру замерз до предела и, терзаемый жестокими душевными муками, приплелся к моей двери. Мы тихо, как мыши, устроились на кухне, попивали горячий кофе и шепотом обсуждали это печальное происшествие, как вдруг отворилась дверь, вошла моя дражайшая половина, облаченная в халатик, обвела нас взглядом, подбородок у нее задрожал, и она заявила, что этого она, право же, от меня не ожидала. Я спросил, чего именно. Этот невинный вопрос привел мою супругу в крайнее раздражение; она тихо, но твердо заявила, что сейчас совершенно не время распивать кофе, а Петерсону следовало бы подумать, прежде чем являться среди ночи и беспокоить порядочных людей. Тут чаша моего терпения переполнилась. Мы вышли из дому, взяли такси и поехали в аэропорт.

— И улетели в другой город? — спросил я с интересом.

— Нет, — ответил Куно Корелли. — В аэропорту ведь буфет в половине седьмого утра открывается.

9

Из торжественно строгой тишины леса, из-под высоких задумчивых сосен на шоссе вдруг выскочили два растрепанных длинноволосых существа, отчаянно размахивая руками.

Сассияан сказал Яаку:

— Спроси, что им надо.

Яак молча нажал на тормоз, длинноволосые отскочили в сторону, их взволнованные физиономии промелькнули за окном, автобус плавно остановился, дверь раскрылась, парни, задыхаясь, вцепились в поручни и закричали:

— Пожалуйста, возьмите нас!

Плаксивые мальчишеские голоса вызвали сочувствие, и, когда после нескольких вопросов выяснилось, что растрепам надо добраться хоть до какого-нибудь рейсового автобуса, было решено взять их с собой. Они собрали в траве на обочине свое имущество — тощий рюкзак, гитару и транзистор, — быстро влезли в автобус и, поглядывая исподлобья, пробрались на свободное заднее сиденье, где и уселись, по-девичьи сжав колени. Только после того, как дверь закрылась и автобус тронулся, они несколько успокоились.

Следует заметить, что они были чудовищны. Они совершенно заросли волосами, которые, вероятно, из принципа долгое время не соприкасались ни с гребенкой, ни с мылом. Подбородки покрывал юношеский пушок, шеи были грязные, руки еще грязнее. Надето на них было нечто непонятное, не поддающееся описанию; на одном, на том, что повыше и немного потемнее, были штаны, видимо, на скорую руку сшитые из какого-то мешка — на ляжках жирно чернели буквы штампа; запаршивевшие ноги были обуты в грубые босоножки.

Тут парень повыше обернулся и посмотрел в заднее окно. Увидев следовавшую за нами «Латвию», он толкнул приятеля. Тот с опаской оглянулся, и оба быстро кинулись в угол между сиденьями.

— В чем дело? — спросил я со смехом.

— Да ничего особого, — ответил парень повыше с явным беспокойством. — Полная нормалевка.

— Могу вам сообщить, молодые люди, что этот маленький автомобиль — спутник нашего автобуса. Он везет десятки километров музыкальных записей.

«Пониже» прыснул в кулак,

— А мы решили — это менты катят. Вот и рванули в угол, как крейзанутые.

Хелла окинула растреп спокойным и доброжелательным взглядом. Сассияан резко выпрямился. В карих глазах Куно поблескивали иронические искорки. Оскар с шумом повернулся и лениво уронил: