– Представляешь, вчера гуляли на хате Андрюхиной, там парень был. Во! Я с ним в ванну завалилась, кама-сутра отдыхает!

– Как звали?

– Не помню. Можно у Сергея спросить, он его привел.

Девчонки исчезли за обшарпанным углом, унося с собой запах дешевых духов и душ. Сэлфиш пощелкал зажигалкой, курить не хотелось. Старичок тяжко вздыхал, ища возможности заговорить.

– А пошли они на… – донеслось из-за угла. Следом выбежал гурт пятиклашек, нескладно матерясь в адрес учителей.

Старик неодобрительно покачал головой. Сэлфиш понимающе хмыкнул.

– Вы только посмотрите на нынешнюю молодежь, до чего дошла, – оживился старик.

– Молодежь? Дошла? Или довели? – фыркнул Сэлфиш. – Да как вообще, вы, смеете говорить о молодежи? Вы испохабили нам жизнь, сломали нас, бросили из ниоткуда в никуда! И теперь фарисейски закатываете глазки. Ах, ах, ах! Нынешняя молодежь…

– Как вы вообще смеете разговаривать со мной в таком тоне? – взвился старик.

– Смею. И не только смею, но и обязан. Я ведь знаю, кем вы были -надцать лет назад.

"Митинг шумел разноцветьем идиотов и транспарантов.

– Перестройка не оправдала себя. Никакой гласности, никакой свободы слова! – надрывался оратор. – Мы требуем свободы слова! Мы требуем, чтобы нам вернули самые простые ценности свободы, что отобрали у нас!

Стоящая под трибуной, толпа баранов радостно блеяла, вторила козлу, ведущему их даже не на бойню, хуже. В мир без ограничений".

– Помните? Свобода слова… Вам нужна была свобода хамства! Свобода гадить в газетах и книгах, унижать без опаски получить промеж рогов.

– Вы не понимаете!

– И тогда не понимали, – огрызнулся Сэлфиш. – Что могли понимать пяти-восьмилетние ребятишки? А? Мы лишь пялились на киоск, в котором блестел глянец журналов. "Откровение московских шлюх!" и соответствующая иллюстрация. Мы не понимали и половины, но впитывали. А вы! Вы, истекая похотливой слюной, покупали, жрали, давились и требовали добавки! Свободы слова! И побольше голых баб на обложках. Первые видеосалоны помнишь? Червонец, и заходи, кто хочет. На "Эммануэль", "Дикую Орхидею" и прочее. И после этого ВЫ удивляетесь вечеринкам нынешних студентов, где покраснеет сама Чичоллина. Скажите, Вам этого было не нужно? Спрос родил предложение. Сколько вы хотели, столько вам и дали. А дерьма вы хотели много.

Старик мучительно покраснел, не иначе как вспоминая собственную коллекцию порноизданий и кассет. А Сэлфиш безжалостно добивал:

– Еще? Может, вспомнить Вам рухнувшие памятники? На пьедесталы Вы возвели дрянь и накипь. Вы растили поколение Бандитского Петербурга, Слепых, Бешеных и прочих убогих. Ублюдочные родители, вы еще возмущаетесь собственным детям? Хотя… кого вы могли воспитать? Вы, считавшие свою страну помойкой, а страну врага раем. Вы, возведшие в герои Сахарова, Резуна, Солженицына и Волкогонова, поливающих грязью Ваших отцов и дедов. Втоптавшие в грязь все сделанное вашими родителями их веру и мечту, требуете уважения и "морали" от своих детей?

Старик затрясся, нервно сжимая сухонькие кулачки. Колкая, едкая правда жгла глаза и огрызки его душонки.

– Замолчи, – истерически выкрикнул "Истинный Демократ", "Совесть Нации" и просто омерзительный человечек.

Сэлфиш поднялся. Продолжать разговор было бессмысленно.

– Ты грязь.

Старик сполз в лужу, судорожно тиская упаковку лекарств.

– И место твое в грязи.

Сэлфиш отступил на полшага назад, не давая брызгам долететь до своего плаща.

В глаза старику смотрело будущее, сюрреалистическое, нереальное, где родители превращаются в ненужный хлам, сдаваемый в дома престарелых. Будущее, за которое они так боролись, к которому стремились, презрительно перешагнуло через них. Поколение, чьи деяние и попустительство разрушили Империю, умирало в презрении собственных детей. Они так стремились уничтожить Систему, ненавидимую ими, разрушить, сломать, сокрушить. Так стремились, что забыли простую истину. Любое разрушение порождает лишь мусор и грязь на котором хорошо зреют сорняки, безжалостные ко всему, и в первую очередь к родителям, которые для них лишь перегной.

Ветер рвал ночнушку, ехидно водя ледяным языком по голому телу. Перемигивающиеся звезды смаковали бесплатный стриптиз, лишь луна стыдливо прикрыла глаз, изогнувшись многонамекающим полумесяцем. Ангелина застыла на парапете лоджии, наслаждаясь суровой ночью. Миллиарды звезд с удивлением посмотрели на новую, зажегшуюся на далекой земле. Тлеющая сигарета слегка вырывала у тьмы четкий девичий профиль.

– Ангелина, – позади появился парень. – Ты не спишь?

Девушка даже не повернулась.

– Уходи.

– Что?

– Пошел вон.

– Ты чего?

Ангелина медленно повернулась. В ее взоре всколыхнулась тьма Орка.

– У-хо-ди, – по слогам повторила она.

– Ты совсем сдурела?

Ангелина шагнула вперед. Короткий взмах, незадачливый кавалер сгибается вопросительным знаком. Лакированый ноготь утонул в мякоти подбородка.

– Будешь орать, разбужу Зубра. Понял?

Ангелина отвернулась, ночь уже не казалась такой прекрасной. Стылый ветер не терся в возбуждении, а мерзким старикашкой прокатывался рядом, звезды были слишком далеко, луна же закрылась грозовым кавалером. Фары одинокой машины насмешливо мигнули.

– Ангел? – На этот раз позади возвышалось два метра чистой силы. Зубр. Он провел ладонью по ее волосам. – Что случилось?

– Ничего. Тут кто-то подумал что если с ним легли в постель, ему все можно.

Чужое сердце дернулось, пересиливая боль от нового рубца. Время остановилось. Маркиз де Сад – ребенок в сравнении с часами, что ускоряются в радости и медлят в горе.

Черный рассвет.

Сборы, марафет, повелительный взгляд на маске лести.

– Зубр, пошли.

Дверь хлопнула. Цезарь все еще смотрел вслед ушедшим.

– Блудливая тварь, – процедил он.

Колизей Города ревел тысячами голосов слышимых лишь избранным.

"Ave, Caesar, morituri te salutant!"

Песок арены – аспидные тротуары и снег простыней. Трезубец – глубокое декольте, сеть – облитые тушью ресницы. Ретиарий цирка. Сотовый надрывался, грозясь выпрыгнуть из чехла. Ангелина развернула "лягушку".

– Привет. Почему не звоню? А ты деньги мне положил? Нет. Вот и не звоню. Хорошо. Ложи. Перезвоню.

"Лягушка" скользнула обратно, в лоно чехла. Ангелине было безразлично, пополнит ее счет собеседник или это сделает другой. Главное уже прошло, и побежденный платил за поражение. Девушка улыбнулась своим мыслям. Интересно сколько из тех, что прошли через ее постель и лоно, считали себя победителями? Наивные. За минуту тупого, животного наслаждения, они расплачивались месяцами покорности. Но то – удел проигравших, а ее удел – восторженные взгляды и рукоплескания на арене вечного Колизея.

Ангелина шагала по асфальту города. Кто следующий? О нет, она не выбирает противника наугад, на улице. Это не профессионально. Гораздо интересней те, с кем ее познакомят. Именно так. Сотовый вновь развернулся подмигнув картинкой разбитого сердца. Отличный герб для королевы.

– Привет. Ну что, во сколько? В семь? Хорошо. Кто будет? Отлично.

До семи вечера еще прорва времени, которое стоит заполнить. Но в первую очередь… Ангелина зашла домой. Прошла в спальню. Одежда полетела в угол, Ангелина потянулась всем телом. Превосходным телом… изогнувшимся уродливой гримасой внизу живота. Неприятный женский фас, слишком постный, блиноподобный. Ангелина застыла. Лицо переместилось выше, и остановилось меж грудей. Глумливо скривила персиковую кожу, насыщенную тонким ароматом крема.

Королева исчезла. Остался лишь страх, путающий лямки и застежки белья, рукава блузы и стороны юбки. Броня одежды успокаивала. Достоинства подчеркнуты, недостатки скрыты. Какие, впрочем, недостатки у королевы? Ангелина раскрыла косметичку. Стоит немного наточить и отполировать оружие. Восковая палочка истончается, скользя по рукояти трезубца… оставляя за собой блеск тонального крема в проеме декольте, кусок абразива снимает незримую стружку с острия кинжала… округляя и без того идеальные ногти, перевязывается каждый узел сети… застывающей под чернильной тушью с особой кисточкой, кусок войлока полирует шлем… укладывая прядь к пряди.