— Я надеялся, что этот треугольник в океане был замкнут тремя отражающими стенами, — сказал он. — Тогда у нас была бы, по крайней мере, гипотеза. А пока дела выглядят так, что я могу лишь сказать, что мне это не нравится…

Одно дело — иметь возможность сказать, и другое дело — сказать это, — мелькнуло у меня в голове. Но на самом деле я не удивился, что он распустил язык. Именно теперь. Втроем — вырабатывается точка зрения. С кем-то одним можно просто размышлять вслух. Он не мог отказать себе в этом. Что же касается точек зрения, то недостаток их был более, чем очевиден.

— Знаю, — заметил я. — Ты вовсе не о Сене думал, когда сказал, что надо поговорить. Тебе со своими мыслями не разобраться. Потому ты и стал облизываться на стимуляторы.

— Несмотря на это, — тут же ответил он, — мы ими не воспользуемся.

— Пока нас не припечет, — буркнул я.

Он начинал меня раздражать.

— Спокойной ночи, — сказал Гус негромко.

— Спокойной ночи, — ответил я. — Через два часа разбужу.

Нитеподобные синусоиды, скользящие по вытянутым эллипсам контрольных экранов. Сотни неярких огоньков над пультами. Сочащийся от них свет не достигал моего лица. Кабина тонула в сплошном мраке. Внешние микрофоны не доносили даже самого слабого дуновения ветерка. Ни одного, даже самого отдаленного звука от чернеющих на горизонте гор. Ни малейшего, самого тихого шума океана.

С какого-то мгновения я перестал следить за неторопливо пульсирующими датчиками. В случае чего я и без этого откажусь во время предупрежден. Успею сделать то самое движение в направлении прицелов и блокировки излучателя.

На экранах, в инфракрасном диапазоне, облака, серебристо-серый океан и прибрежные дюны начали приобретать новый, грозный облик. Предостерегали.

Я пытаюсь представить, как будет выглядеть наш первый рассвет здесь. И меня неожиданно переполняет уверенность, что день окажется скверным. Так что спешить некуда.

Неопределенность. Но я ухожу мыслями дальше. Я думаю о том, что люди, которых мы должны отсюда забрать, уже не принадлежат нам. Реусс должен был остаться здесь. И не один. Планета наложила на них свою руку. Или, может быть, это они занялись ее делами?

— Моя очередь, Жиль, — раздалось у меня за спиной.

Я вздрогнул и резко повернулся.

— Что случилось? — спросил Гускин, невольно делая шаг назад.

Я покачал головой и нетерпеливым движением отсоединил аппаратуру скафандра.

Ничего, — буркнул я. — Садись.

Четыре часа спустя начался день. Первыми заполыхали облака, мгновенно отразившись световыми пятнами от горных вершин. Через неполных две минуты подернулась серебром поверхность океана. Назвать это рассветом было трудновато.

На этот раз вездеход должен был оставаться на своем месте. Я решил взять летун.

— Будут хлопоты со связью, — скривился Сеннисон.

— Лучше иметь плохую связь, чем не знать, с кем ее устанавливать, — проворчал я.

— От вездехода и без того не было бы толку в горах, — произнес примирительным тоном Гускин.

Может, я бы и согласился. Я знал, что подразумевает Сен, а он прекрасно отдавал себе отчет, что я это знаю. Вездеход был контактной машиной. Летун — боевой. Разница эта говорит о многом. Что касается меня, но я вовсе не намеревался позволять поднимать себя на воздух или всасывать под землю во имя галактической солидарности.

Башенка летуна имела форму приплюснутой чаши с сильно сглаженными краями. За ними таились, глубоко упрятанные в своих амбразурах, стволы излучателей. Под ногами ощущалось присутствие энергетических и двигательных систем. Над головой раскачивались тоненькие жилки антенн, распластавшихся наподобие пальмовых листьев.

Машина, приподнятая на воздушной подушке, передвигалась длинными прыжками. Со стороны это в самом деле могло производить ощущение полета. Тем не менее его название не имело с этим ничего общего. Оно было попросту сокращением. Официально аппарат носил название летотрон. О назначении его можно было написать тома. Судя по тому, что мы слышали на курсах. Исследование аммониакальных миров, работа в условиях высоких давлений и так далее.

На самом же деле, как я сказал, он был предназначен для сражений. Если даже те, кто создавал его, не любили в этом признаваться. Но это никак меня сейчас не касалось. Ночь кончилась, а с ней — и ожидание.

Первые пятнадцать минут мы двигались прямо на север. Не имело смысла вслепую тыкаться в объятия подземной аппаратуры, прежде чем мы не выясним что-либо о существах, ее построивших.

Потом, обогнув широким полукругом полосу дюн, мы направили машину в сторону закрывающих горизонт гор. Вопреки пессимистическим предсказаниям Сеннисона связь с «Идиомой» осуществлялась без малейших помех.

Счетчик пройденного пути указывал восемнадцать километров. Горы значительно приблизились, их заостренные, суровые массивы понемногу выделялись из общего фона, становились самостоятельными. Мы еще некоторое время двигались в их направлении, потом, повернув на сорок пять градусов, нацелились на запад.

Между прибрежными дюнами, напоминающими отсюда разрытые кучи с песком, и первыми горными отрогами шла параллельно береговой линии океана полоса гладкой, словно искусственно нивелированной равнины. Теперь мы ехали посередине ее, минуя те места, где вчера чуть было не распрощались со своей карьерой пилотов Проксимы. С такого расстояния там ничего не было видно.

С какого-то момента цвет грунта начал меняться. Грязноватый песок уступил место мелким камешкам, а потом каким-то эластичным комкам неправильной формы. Поначалу они залегали лишь в немногочисленных углублениях, но постепенно их слой становился все толще, покрыл всю поверхность, которая из сероватой стала сине-зеленой. Не снижая скорости летуна, я задействовал манипулятор, который высунулся из носа аппарата как гротескная рука и подобрал горсть «шариков». Как мы и ожидали, они оказались растениями. Лишенными всего того, что разумное существо, живущее на добропорядочной планете, могло бы назвать «зеленью». Листьев, корней, какой-либо внутренней структуры или, хотя бы, отверстий. Примитивный комок из нескольких сотен клеток. Они заключались в тонкой, необычайно эластичной кожуре, которая однако разодранная ранила пальцы. От них шел неприятный, маслянистый запах, правда, очень слабый.

Гус раздавил один шарик о пульт управления. Из него вытекло немного густой, бесцветной жидкости, которая через несколько секунд загустела и затвердела. Мы поместили некоторое количество этих растений в герметический контейнер.

Шли минуты. Микрофоны не улавливали никаких подозрительных звуков, вообще никаких звуков, кроме приглушенного посвиста ветра.

Неожиданно Гускин что-то пробормотал, указал рукой перед собой и остановил машину.

— Ручеек, — буркнул он.

Именно так это выглядело. Но я приехал сюда не на пикник.

На расстоянии примерно в полтора километра дорогу преграждала невероятно прямая, нитеподобная линия, поблескивающая словно стекло. Она начиналась от гор, пересекала равнину и терялась между первыми рядами дюн.

— Что случилось? — тревожно спросил Сен.

Я потянулся к коммуникационному пульту.

— Что-нибудь видишь?

— Вижу, что стоите, — тут же ответил он.

— Дай зонд.

На высоте пятидесяти метров над нами пронеслась сплющенная стрела разведывательного аппарата. Я перебросил на экран летуна передаваемое сверху изображение. Но кроме знакомого пейзажа между горами и океаном мы ничего не обнаружили.

— В чем дело? — допытывался Сеннисон.

— Ни в чем, — проворчал я. — У нас галлюцинации.

— И то хорошо, — невесело отозвался он.

Какое-то время было тихо.

— Поехали, посмотрим на это вблизи, — сказал я наконец.

Гус кивнул и переменил положение рулей.

Не спуская глаз с нитеподобной преграды, мы проделали следующие шестьсот метров. Ручеек, или что-то там находящееся, замигал многократно отраженным от облаков светом. И неожиданно исчез.