Вся компания присоединяется к мнению цирюльника, что это действительно шлем.

«— С нами крестная сила! — воскликнул одураченный цирюльник. — Статочное ли это дело, чтобы столько почтенных людей уверяло, будто это не таз для бритья, а шлем? Да ведь тут целый университет при всей своей учености, пожалуй, ахнул бы от удивления. Что там толковать: коли этот таз — шлем, стало быть, и седло — попона, на чем настаивает этот сеньор.

— По-моему, это седло, — заметил Дон Кихот. — Впрочем, я уже сказал, что в это я не вмешиваюсь».

Дону Фернандо поручают провести тайное голосование. «Кто знал о причудах Дон Кихота, те хохотали до упаду, прочим же все это представлялось несусветной чушью, в том числе четырем слугам дона Луиса и самому дону Луису, а также трем проезжающим, в это самое время прибывшим на постоялый двор и походившим на стражников, каковыми они, кстати сказать, и являлись. Но всех более возмущался цирюльник, у коего на глазах его собственный таз превратился в Мамбринов шлем, а вьючное седло, вне всякого сомнения, собиралось превратиться в роскошную попону».

Дон Фернандо объявляет результаты голосования: это не ослиное седло, а попона с породистого коня, но ему возражает один из слуг дона Луиса, а один из новоприбывших стражников сердито восклицает:

«— Это такое же точно седло, как я — родной сын моего отца, а кто говорит или же скажет другое, тот, верно, хватил лишнее.

— Вы лжете, как последний мерзавец, — объявил Дон Кихот.

Тут он поднял копьецо, которое никогда не выпускал из рук, и с такой силой вознамерился опустить его на голову стражника, что если б тот не увернулся, то рухнул бы неминуемо». Завязывается драка, которую вдруг прекращает Дон Кихот, заявив, что никто не знает, за что он бьется. После того как мир провозглашен, ревностный стражник Святого братства едва не арестовывает Дон Кихота как разбойника с большой дороги, освободившего каторжников. Дон Кихот высмеивает полученное стражником предписание: «<…> кто этот невежда, который подписал указ о задержании такого рыцаря, каков я? Кто он, не ведающий, что странствующие рыцари ничьей юрисдикции не подлежат, что их закон — меч, их юрисдикция — отвага, их уложения — собственная добрая воля? Кто этот олух, говорю я, который не подозревает, что ни одна дворянская грамота не дает столько льгот и преимуществ, сколько получает странствующий рыцарь в тот день, когда вступает в рыцарский орден и посвящает себя нелегкому делу рыцарства? Кто из странствующих рыцарей платит «алькавалу», "туфлю королевы", аренду, ввозную, дорожную или речную пошлину? Разве портной берет с него за пошивку платья? Разве владелец замка принимает его у себя не бесплатно? Кто из королей не сажает его за свой стол? Какая девица не питала к нему склонности и всецело не подчинялась воле его и хотению? И наконец, был ли, есть или будет такой странствующий рыцарь, у коего не хватило бы смелости собственными руками влепить четыреста палочных ударов четырем сотням стражников, которые станут ему поперек дороги?»

ГЛАВА 46

Священник убеждает стражников, что Дон Кихот поврежден в уме, платит цирюльнику за таз, и ссоры наконец прекращаются. Дон Кихот, не отказавшийся от своего намерения освободить Доротею от «великана», обрушивается на Санчо, который, увидев, что дон Фернандо тайком поцеловал Доротею, говорит Дон Кихоту, что она никакая не королева. Выступающий в роли миротворца дон Фернандо заявляет, что увиденное Санчо было дьявольским наваждением, чему Дон Кихот охотно верит. Королева Микомикона благосклонно соглашается принять предложенные ей услуги, однако в конце концов священник и цирюльник решают отвезти Дон Кихота домой, не затрудняя дона Фернандо и его невесту. Все постояльцы и хозяин, надев личины и переодевшись, «<…> приблизились к нему [Дон Кихоту] и, схватив его, крепко-накрепко связали ему руки и ноги, так что когда он в испуге проснулся, то не мог пошевелиться и только в недоумении и замешательстве смотрел на диковинные эти образины: и, сообразуясь с тем, что неутомимому и расстроенному его воображению рисовалось, он вообразил, что все это призраки из заколдованного замка и что он сам, вне всякого сомнения, заколдован, ибо не в состоянии ни двигаться, ни обороняться, — словом, все вышло так, как рассчитывал затеявший эту канитель священник». Дон Кихота сажают в клетку, и цирюльник загробным голосом изрекает предсказание о том, что заточение лишь ускорит воссоединение ламанчского льва с тобосской голубицей. «Дон Кихот цирюльниковым предсказанием утешился, ибо он живо и вполне постиг его смысл и вывел из него, что ему суждено сочетаться законным браком со своею возлюбленною Дульсинеей Тобосской и что плоды блаженного ее чрева, его сыновья, на веки вечные прославят Ламанчу».

ГЛАВА 47

Автору наконец удается избавиться от марионеток, которых он привел в движение в двадцать третьей главе. «Все обнялись и уговорились, что будут друг друга уведомлять о себе <…>». Никого не беспокоит судьба бедного Дон Кихота. Пока клетку с очарованным рыцарем везут по дороге, священник встречает каноника, и оба пускаются в пространные рассуждения о рыцарских романах как первопричине Дон-Кихотова умопомешательства, в ходе которых оба приходят к заключению, что эстетическое наслаждение несовместимо с небылицами и вздором. Это мнение, хотя и в более краткой форме, мы уже слышали от священника в главе с сожжением книг.

ГЛАВА 48

Каноник продолжает разглагольствовать о недостатках рыцарских романов, затем разговор переходит на глупые современные комедии. «<…> все или, во всяком случае, большинство современных комедий, основанных на вымысле, равно как и на событиях исторических, — гиль, и <…> в них нет ни складу, ни ладу, а между тем чернь смотрит их с удовольствием, одобряет их и признает за хорошие, хотя они отнюдь не заслуживают подобной оценки; авторы, которые их сочиняют, и актеры, которые их представляют, говорят, что иными они и не должны быть, ибо чернь любит-де их такими, каковы они есть, а те, в которых есть связь и в которых действие развивается, как того требует искусство, удовлетворяют, мол, двух-трех знатоков, всем же остальным их мастерство — не в коня корм <…>». Священник присоединяется к возмущению каноника, порицающего прегрешения против единства времени и действия в современных пьесах. «Я видел одну комедию, так там первое действие происходило в Европе, второе в Азии, третье в Африке, а будь в ней четыре действия, то четвертое уж верно происходило бы в Америке, и таким образом ни одна из четырех частей света не была бы забыта». Он за правду в литературе (как и Толстой). Священник критикует Лопе де Вега: «В доказательство [того, что пьесу никто не купит, если она не будет соответствовать определенным требованиям] можно сослаться на бесчисленное множество комедий одного нашего счастливейшего писателя, исполненных такого блеска и живости, столь изящным стихом написанных, содержащих в себе столь здравые рассуждения и столь глубокомысленные изречения, наконец самый слог которых до такой степени изыскан и высок, что слава о них идет по всему свету, и все же, из-за того, что автор желает угодить вкусам актеров, далеко не все, а только некоторые из них являют собою перл создания». Наконец он предлагает ввести тот вид цензуры, который ныне распространен в полицейских государствах и был впервые предложен Платоном.