ГЛАВА 9

В Толедо Сервантес находит рукопись арабского историка Сида Ахмета Бен-инхали, которую просит перевести. В ней он находит картинку битвы с бискайцем, на которой во всех подробностях изображены Дон Кихот с высоко поднятым мечом, Санчо и Росинант. Далее Сервантес незаметно вводит еще один прием (прерванная хроника — излюбленный прием рыцарских романов): «всякая история только тогда и хороша, когда она правдива», — пишет он и продолжает: «Единственно, что вызывает сомнение в правдивости именно этой истории, так это то, что автор ее араб», ибо там, где он обязан был бы не поскупиться на похвалы, «он, кажется, намеренно обходит его заслуги молчанием», что, отмечает Сервантес, «очень дурно» с его стороны, так как историки обязаны быть «точными, правдивыми и беспристрастными». Так или иначе, битва в изложении Бен-инхали кончается блестящей победой Дон Кихота, который пощадил бискайца, вняв мольбам женщин, обещавших, что тот предстанет перед Дульсинеей Тобосской, а уж она поступит с ним, как ей заблагорассудится. «Перепуганные и удрученные дамы, не вникнув в то, чего он от них требовал, и даже не узнав, кто такая эта Дульсинея, обещали, что слуга в точности исполнит его приказание». Итак, как мы еще увидим, в мнимом переводе мнимой арабской хроники дела Дон Кихота обстоят совсем не так плохо, как казалось мнимому обладателю рукописи.

ГЛАВА 10

После победоносного сражения (хотя и стоившего ему пол-уха) Дон Кихот на всем скаку устремился вперед. Рыцарь хвастливо спрашивает Санчо, читал ли он в книгах, чтобы какой-нибудь рыцарь смелее бился с врагом. «По правде сказать, я за всю свою жизнь не прочел ни одной книги, потому как не умею ни читать, ни писать, — признался Санчо. — Но могу побиться об заклад, что никогда в жизни не служил я такому храброму господину, как вы, ваша милость, — вот только дай Бог, чтобы вам не пришлось расплачиваться за вашу храбрость в одном малоприятном месте [в тюрьме]. А теперь послушайтесь меня, ваша милость: вам непременно надобно полечиться, — кровь так и течет у вас из уха, а у меня в сумке имеется корпия и немножко белой мази». Эти слова произносит не болван, а человек с практической сметкой, движимый дружеским участием. Дон Кихот действительно отважен и в данный момент действительно нуждается в корпии и мази. Когда Дон Кихот принимается рассуждать о волшебном напитке, пародия на рыцарский роман предстает в новом свете: «Рецепт этого бальзама я знаю наизусть, <…> с ним нечего бояться смерти и не страшны никакие раны. Так вот, я приготовлю его и отдам тебе, ты же, как увидишь, что меня в пылу битвы рассекли пополам, — а такие случаи со странствующими рыцарями бывают постоянно, — не долго думая, бережно подними ту половину, которая упала на землю, и, пока еще не свернулась кровь, с величайшею осторожностью приставь к той, которая осталась в седле, — при этом надобно так ухитриться, чтобы они пришлись одна к другой в самый раз. Затем дай мне только два глотка помянутого бальзама — и я вновь предстану пред тобой свежим и бодрым».

Далее Сервантес продолжает играть ссылками Дон Кихота на рыцарские романы. Обратите внимание на то, каким обедом полагается довольствоваться Дон Кихоту:

«— У меня есть луковица, немного сыру и несколько сухих корок, — объявил Санчо, — но столь доблестному рыцарю, как вы, ваша милость, такие яства вкушать не пристало.

— Как мало ты в этом смыслишь! — воскликнул Дон Кихот. — Да будет тебе известно, Санчо, что странствующие рыцари за особую для себя честь почитают целый месяц не принимать пищи или уж едят что придется. И если б ты прочел столько книг, сколько я, то для тебя это не явилось бы новостью». Трапеза и впрямь скромная. Пир витаминов. Здесь можно отметить красивую концовку главы:

«Затем снова сели верхами и, чтобы засветло прибыть в селение, быстрым шагом поехали дальше; однако вскоре солнечные лучи погасли, а вместе с ними погасла и надежда наших путешественников достигнуть желаемого, — погасли как раз, когда они проезжали мимо шалашей козопасов, и потому они решились здесь заночевать. И насколько прискорбно было Санчо Пансе, что они не добрались до села, настолько же отрадно было Дон Кихоту думать, что он проведет эту ночь под открытым небом: подобные случаи, казалось ему, являются лишним доказательством того, что он настоящий рыцарь».

ГЛАВА 11

Козопасы радушно угощают их ужином, на десерт подается сыр с желудями, и растроганный Дон Кихот принимается рассуждать о достоинствах золотого века и добродетелях пастушеской жизни. «Рыцарь наш произнес эту длинную речь, которую он с таким же успехом мог бы и не произносить вовсе, единственно потому, что, взглянув на желуди, коими его угостили, он вспомнил о золотом веке, и ему захотелось поделиться своими размышлениями с козопасами, а те слушали его молча, с вытянутыми лицами, выражавшими совершенное недоумение. Санчо также помалкивал; он поедал желуди и то и дело навещал второй бурдюк, который пастухи, чтобы вино не нагревалось, подвесили к дубу.

Ужин давно кончился, а Дон Кихот все еще говорил без умолку; наконец один из козопасов обратился к нему с такими словами:

— Дабы вы, ваша милость, сеньор странствующий рыцарь, положа руку на сердце могли признать, что мы и правда оказали вам искренний и радушный прием, мы попросим одного пастуха, который с минуту на минуту должен быть здесь, позабавить вас и усладить ваш слух своим пением. Он малый смышленый, чувствительный, главное, умеет читать и писать, а на равеле играет так, что лучше и нельзя». Появляется юноша по имени Антоньо и начинает петь любовную балладу. Дон Кихот жалуется на боль в ухе, и тогда один из пастухов срывает несколько листиков розмарина, разжевывает, смешивает с солью, прикладывает к уху вместо бальзама, и боль проходит. Дон Кихот слегка пьян: мы чувствуем это в конце главы без всяких указаний автора.

ГЛАВА 12

Приходит один из пастухов. Его рассказ о гибели влюбленного в Марселу Хризостома служит как бы отголоском Дон-Кихотовых размышлений о пастушеской жизни — есть там и пробковый дуб, давший имя источнику, возле которого пастух завещал себя похоронить. Поначалу деревенский парень Педро коверкает слова, и хотя Сервантес, стараясь следовать правилам драматического искусства, заставляет его говорить с ошибками, под конец он вкладывает в уста Педро столь же отточенные фразы и столь же длинные слова, какие произносит Дон Кихот. В романе эти две главы, 11 и 12, служат мечтательной передышкой. Впрочем, вот он, прекрасный отрывок из лирического рассказа пастуха, который три века спустя, когда подобные ситуации взялись описывать юные романтики, так и остался непревзойденным.

«Неподалеку отсюда есть одно место, где растет более двадцати высоких буков, и на гладкой коре каждого из них вырезано и начертано имя Марселы, а на некоторых сверху вырезана еще и корона, словно красноречивыми этими знаками влюбленный хотел сказать, что Марсела достойна носить венец земной красоты. Один пастух вздыхает, другой сетует, здесь слышатся любовные, там. — скорбные пени. Иной всю ночь напролет у подошвы скалы или под дубом не смыкает заплаканных своих очей, и там его, возносящегося на крыльях упоительной мечты, находит утренняя заря, а иного нестерпимый зной летнего полдня застает распростертым на раскаленном песке, беспрестанно и беспрерывно вздыхающим и воссылающим свои жалобы сострадательным Небесам».