X. Свитка предлагает сыграть в кошку и мышку

Выйдя от Хвалынцева, Свитка тотчас же кликнул «дружку» и приказал ему ехать в Уяздовскую аллею. Впадая в площада "Трех Крестов" (название, которое по-польски надо выговорить, точно чихнуть два раза: "трши кржижи"), эта аллея является как бы продолжением "Нового Света" и служит местом жительства отборной, наиболее элегантной и наиболее родовитой части варшавских обывателей. Уяздовская аллея, ведущая от "Тршех Кржижув" к Лазенкам и Бельведеру, служит также и любимым местом предвечерних прогулок в экипажах. По прекрасному шоссе, между рядами роскошных, раскидистых каштанов, часов около шести пополудни, и особенно в праздничные дни, здесь снуют самые разнообразные экипажи, начиная от коляски обыкновенного, биржевого «дружкаря» и кончая самыми причудливыми тюльбюри, фаэтонами и одноколками. Одни лишь российские «линейки» являются редким, исключением. Статские наездники, редко обладающие красивой и правильной посадкой, грациозные наездницы галопируют то порознь, то целой «кальвакадой», предоставляя в удел скромным пешеходам любоваться и завидовать…

Из-за рядов каштановых деревьев выглядывают небольшие, но очень изящные домики самых разнообразных и часто весьма причудливых архитектурных стилей. Один уже внешний вид этих домиков, обрамленных изящными решетками и пестрыми палисадниками, показывает, что они предназначены для обитания избранных, счастливых смертных, не заботящихся о меркантильно-промышленных целях, без чего не обходится ни один дом в центре города, но стремящихся к удовлетворению своего уютно-семейного комфорта. Все эти домишки слишком миниатюрны, чтоб иметь право назваться «палаццами», но они очень напоминают собою прелестные дачки, так что попавши в Уяздовскую аллею, вам вдруг начинает казаться, что вы совсем уже за городом.

Пред чугунною решеткой одного из таких домов Свитка; остановил своего "дружку".

На ступеньки подъезда вышел к нему человек в штиблетах и темно-коричневом фраке с эксельбантом и графскими гербами.

— Графиня не принимает, — объявил он самым категорическим образом.

Свитка, не удостаивая его излишним разговором, вынул свою карточку и, написав на ней "по крайне важному общему делу", приказал немедленно передать ее графине.

Минуты через две лакей снова вышел на подъезд и вежлнво проводил посетителя через две-три комнаты на внутреннюю террасу, выходившую в небольшой, но очень изящный садик. Под навесом холщовой маркизы, в зелени цветущих гортензий, роз и жасминов, встретила своего гостя траурная графиня. Взгляд ее скользил по нему с видом равнодушного вопроса, как по совершенно незнакомому человеку.

— Позвольте напомнить, — начал Свитка с не совсем-то ловким поклоном, смутясь отчасти под этим равнодушно-вопросительным взглядом, — имел честь в Петербурге… у Колтышко… у вас в доме тоже…

— А, помню! — благосклонно кивнула головой Цезарина и, не протягивая руки, указала ему на легкий плетеный стул, а сама плавно опустилась в покойную качалку.

— Я к вам по поручению комитета, — впадая в официальный тон, начал Свитка. — Вы сегодня встретили Хвалынцева, и он проводил вас до кареты.

Маржецкая при этих словах вскинула на него нахмуренно-вопросительный взгляд.

— Что ж из этого? — сухо и недовольно спросила она.

— Комитет имеет до вас великую и покорнейшую просьбу.

— А именно?

— А именно: заняться еще немножко этим юношей.

Графиня еще пуще нахмурила свои выразительные брови.

— Я в этом не вижу более надобности, — сказала она подумав.

— Но комитет видит ее, — вежливо возразил Свитка, — и притом очень большую и настоятельную… Комитет усерднейше просит вас оказать эту услугу общему делу.

— Я полагаю, что она уже оказана мною слишком достаточно.

— К сожалению, нет! — пожав плечами вздохнул Свитка; — это растение нуждается еще в некотором уходе и возделывании… Оно оказывается не слишком-то податливым и трудно климатизируется.

— В таком случае, я нахожу, прежде всего, что это растение не стоит вовсе никакого ухода, — улыбнулась графиня; — оно вполне бесполезно.

— Я позволяю себе не согласиться с этим мнением, — мягко возразил гость. — Он нам положительно нужен; а потому комитет и обращается к вашему великодушию.

Графиня подумала.

— Если это так необходимо, то… в крайнем случае… конечно, — промолвила она с не совсем-то большой охотой, — хотя признаюсь вам, мне вовсе не улыбается эта миссия: он мне и тогда еще надоел уже; а теперь опять!.. Это ведь ужасно! И главное, так скучно! — поморщилась Цезарина и сделала очень милую гримаску. — И наконец, я все-таки остаюсь пря прежнем моем мнении: вы слишком много обращаете на него внимания, слишком много возитесь с ним, тогда как он нипочему не заслуживает этого.

- Что ж делать! — снова пожал плечами Свитка, — можете первоначально это и была ошибка с нашей стороны; но… мы, к сожалению, слишком уж далеко зашли с ним, он слишком много знает уже, посвящен несколько более, чем бы следовало и потому нельзя бросить его на полудороге… Надо продолжать, надо по необходимости вести до конца его.

— Хм… Но к чему же!.. Не лучше ли вам найти случай как-нибудь от него совсем отделаться?

— То есть? — внимательно вперил в нее пытливый взгляд Свитка.

— То есть так, чтоб он был для вас безопасен.

— Но если он может быть еще полезен? Отделаться, конечно, всегда в нашей власти, но мы хотим попытаться прежде, обратить его на путь истины, а отделаться — это уже крайнее средство, и мы будем иметь его в запасе.

— Но неужели ж моего влияния было еще недостаточно? ведь он тогда совсем уже было решился! — спросила Цезарина с несколько тщеславным и легкомысленным сознанием своего женского всесильного могущества.

— К удивлению и к сожалению — недостаточно! — с улыбкой вздохнул Свитка.

Эти слова отчасти задели за живое женское самолюбие графини.

— Что же он, передумал? — спросила она, пренебрежительно двинув губою.

— Увы!..

— Значит он трус!

— Напротив! — с убеждением возразил ей Свитка.

— Так что ж это за колебания? что за малодушная нерешительность?.. Он струсил, — говорю вам.

— Нет, он разочаровался.

— В ком и в чем?

— О, только не в вас!.. Никак не в вас, графиня! — с живостью подхватил собеседник.

Цезарина презрительно и свысока усмехнулась.

— Много чести! — проговорила она. — Так в ком же, если не во мне?

— Мм… Как вам сказать!.. Отчасти в некоторых деятелях, а отчасти и в самом деле.

— Ну, и бросьте его с Богом, когда так!

— Нельзя; слишком далеко зашло, говорю вам! А вы одна только можете очаровать его снова… Ваша власть над ним беспредельна, насколько я понимаю… А он нам еще пригодится.

— Не понимаю, на что это он может годиться вам! — пожала она плечами. — Человек самый дюжинный и в герои вовсе не годится.

— О, Боже мой! Да из нас никто и не смотрит на него, как на феникса, — с живостию подхватил Свитка. — Человек-то он, конечно, самый обыкновенный, но… ведь не богам же горшки обжигать, в самом деле! А в нем есть некоторые очень пригодные качества.

— Например? — недоверчиво прищурилась графиня.

— Например, он человек далеко не глупый, — это раз.

— Но не положительно умный, — оспорила она.

— Пожалуй! Но положительного ума от него и не требуется. Во-вторых, он крайне молод душою. Это и его недостаток, и его достоинство. В-третьих, он способен на увлечение: в нем есть страсть, и вы, графиня, конечно знаете эту сторону его характера.

— В-четвертых! — перебив Свитку, стала она высчитывать, — человек он ужасно легкий, поверхностный, без малейшей основательности.

— Отчасти может быть вы и правы, — согласился Свитка, — но эти качества в нем опять-таки от его молодости. Это для дела еще не помеха, а в иных случаях, пожалуй, и достоинство. Но в нем есть энергия, есть упрямство, если не сила воли; я даже знаю случай, когда во время студенческой истории он обратился к толпе товарищей с очень разумною и одушевленною речью — толпа его послушалась; стало быть, этот человек в иных случаях может даже и влияние свое оказывать, увлекать за собою. Ведь эта-то собственно черта и заставила нас тогда обратить на него внимание.