– И война облегчит вам найти простое решение всех ваших проблем. – Он указал кивком головы на ряд ленточек от медалей на мундире Ломакса. – Кажется, вы активно вели себя на войне.

– Можно так сказать.

– И вы довольны этим?

Ломакс с неохотой улыбнулся:

– Да так, на свой лад.

– Готовность убивать. Очень важно для солдата. – Ван Хорн вздохнул. – Как странно, что одно и то же слово может означать разные вещи. Для меня война – это окопы, грязь и мерзость, жестокость и смерть в невероятных размерах. Вымерло целое поколение. Иногда я чувствую себя человеком из другой эпохи, каким-то анахронизмом.

– А что же тогда я?

– Вы? Высадка под покровом темноты, ночные действия, преследования в горах. – Ван Хорн пожал плечами. – А через неделю вы будете сидеть в главном баре Шепхерда и пить, отмечая очередную награду. Я сильно подозреваю, что в тот день, когда кончится война, вы не будете знать, что с собой делать.

– Вы лишь забыли об одной мелочи. Всех офицеров секретных служб, попадающих в плен, автоматически расстреливают. Это прямой приказ немецкого верховного командования, действующий уже два года. Это добавляет определенный элемент риска.

– Правильно. Но жизнь – это действие и страсть, и человек вынужден между ними выбирать, если ему грозит смертельная опасность. – Он улыбнулся и снова сел в кресло. – Что-то меня снова одолевают эмоции. Это во мне писатель взял верх. Но как бы то ни было, эти слова первым сказал Оливер Уэнделл Холмс.

– А я мечтал когда-нибудь стать писателем. Вот почему я особенно рад встрече с вами.

– Воспевать оружие и людей с оружием, да? – Ван Хорн поднялся на ноги. – Тогда вы должны что-то вынести из войны. Давайте выкурим по последней сигарете на северной террасе. Думаю, вам понравится.

Миновав коридор, они попали в темную круглую комнату со стеклянными стенами. Ван Хорн отодвинул раздвижную дверь, и они вышли наружу.

У Ломакса перехватило дыхание. Терраса выдавалась далеко вперед, и первым ощущением было, будто они плывут в воздухе. Огромный амфитеатр ночи, наполненный запахами цветов и расцвеченный вверху звездами, распростерся над морем.

В сотне футов внизу волны лениво бились о скалы, взбивая белую полоску пены.

– Я никогда не видел ничего подобного, – с замиранием сердца сказал Ломакс. – Как может человек в такой обстановке не писать?

– Вот и я так думал, – возразил Ван Хорн. – А потом пришла война. Не стало старого доктора Дупласа, и я вспомнил, что во время юношеских исканий учился на врача. С тех пор у меня совсем нет времени.

– Может быть, когда кончится война...

– Кто знает? – Ван Хорн покачал головой. – Когда я стою здесь и думаю о человеческой глупости, то сомневаюсь, буду ли я когда-нибудь снова писать о людях. В такие часы, чтобы убедить себя, что жизнь прекрасна и стоит жить, я должен полюбоваться на свою коллекцию.

– Ваша коллекция? – переспросил Ломакс.

Ван Хорн кивнул:

– Я покажу вам, если хотите.

С этими словами он, войдя внутрь, задвинул за собой дверь и пересек комнату.

Раздался щелчок выключателя, и Ломакс оказался совершенно не подготовленным к тому, что увидел. Из темноты со всех сторон выступили освещенные изнутри стеклянные шкафы.

Но не они сами, а их содержимое вызвало у него невольный вздох восхищения. Это была самая совершенная коллекция греческой керамики, которую он когда-либо видел.

Ван Хорн шел рядом с ним, и его лицо казалось совсем бестелесным в свете витрины.

– По коммерческим стандартам здесь больше, чем на сто тысяч фунтов стерлингов. Но на самом деле тут есть вещи, которым нет цены.

В его голосе было много теплоты, и Ломакс шел от шкафа к шкафу, с интересом рассматривая их содержимое. Наконец он остановился у изумительной греческой винной амфоры высотой в три фута, черная и красная краски орнамента казались совершенно свежими, хотя ей было две тысячи лет.

– Она едва ли подлинная, да к тому же и не разбитая.

– Ее нашли в гробнице под храмом Аполлона на Родосе. Греческое правительство вело там раскопки как раз перед войной. – Ван Хорн усмехнулся. – По праву это должно находиться в Афинах, но я сумел договориться с одним, скорее всего, малооплачиваемым правительственным чиновником, который нашел ее.

– Это одна из наиболее красивых вещей, которые я когда-либо видел, – признался Ломакс.

– Дела рук человеческих, вот что все еще придает мне надежду. Я никогда не знал, что делать с мазней, которой занимались в двадцатые и тридцатые годы и которую они называют искусством.

– А с другой стороны, некоторые из них не очень-то представительны. – Ломакс указывал на шкаф с ранними грубыми критскими фигурками, которые главным образом изображали мать-Землю.

Ван Хорн причмокнул:

– А вы понимаете в них толк.

Он выключил свет, и они по коридору прошли в холл. Когда они поднимались по лестнице, Хорн сказал:

– Я знаю, что у нас не так много времени, но если повезет, то утром поговорим подольше. А теперь вам надо поспать.

Он пожелал спокойной ночи, и Ломакс прошел в свою комнату, лег и под легкое дыхание спящего Бойда стал перебирать в памяти события этой ночи.

Его мысли то и дело возвращались к Катине Павло, он вспоминал, как она была бледна и какой выглядела уставшей, когда он в последний раз видел ее. Последнее, что запечатлелось в его сознании, так это светящееся в темноте ее лицо, и, что странно, она ему улыбнулась.

Глава 8

«Кораблик»

На следующий день сразу после полудня Катина въехала на своей двуколке на главную площадь Кироса, где на высоком флагштоке болтался нацистский флаг.

Рядом с ней сидел Ломакс, опираясь спиной на охапку дров, одну ногу он поставил на оглоблю, а другая свободно свисала.

В старой робе, стоптанных сапогах и потертой твидовой кепке он походил на типичного крестьянина с одной из горных ферм.

У Катины на голове был платок, повязанный по-крестьянски, а из-за одетого на ней полинявшего ситцевого платья без рукавов ее руки казались очень тонкими. Почти весь путь от виллы Ван Хорна она молчала, но ее глаза были ясны, а лицо свежо, что говорило о том, что она хорошо спала эту ночь.

Ей пришлось, натянув поводья, остановить лошадь, потому что дорогу пересек строй немецких солдат в серой полевой форме, и Ломакс рассматривал их с профессиональным интересом.

– Старики и мальчишки, – подвел он итог, когда они снова тронулись с места. – В последние месяцы они забрали из Греции и с островов все свои лучшие войска. Уже одно это говорит, кто выигрывает войну.

Когда они свернули на набережную, он наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть гавань. Ярко раскрашенные рыбачьи лодки были вытащены на песчаный пляж, а сами рыбаки, сидя в тени каменных стен, чинили сети.

В море выходил, военный катер, оставляя за собой белый пенистый след и поднимая волну в гавани.

Несколько других стояли на причале у пирса, на их палубах работали матросы, под жарким солнцем раздетые по пояс.

– Всегда так много военных катеров в гавани? – спросил Ломакс.

Катина кивнула.

– И еще столько же в море на патрулировании.

Она повернула лошадь в узкую боковую улочку, к бару «Кораблик», и Ломакс, спрыгнув на землю, открыл двойные ворота, которые вели во двор позади здания.

Он вытащил из-под дров небольшой армейский мешок, и они, войдя в дом, прошли по побеленному коридору. Он слышал гул голосов, звяканье стаканов, а кто-то начал наигрывать веселую мелодию на бузуки. Коридор заканчивался лестницей наверх и занавесом из бусинок, и Катина, сделав ему знак подождать, сама прошла за него.

Он заглянул сквозь занавес в бар. Это была приятная прохладная комната с побеленными стенами и сводчатым потолком, как в винных погребках. Она оказалась заполненной рыбаками. Немецкими солдатами здесь и не пахло.

Занавес раздвинулся, и появилась Катина, а за ней миловидная круглолицая женщина с яркими голубыми глазами. Ей было за тридцать.