К сожалению, больше всего на свете Джули интересовали отношения с противоположным полом. Из всех девочек выпускного класса она единственная смотрела на себя как на уже состоявшуюся женщину.
Питер, к счастью, проявил тонкое понимание возникшей проблемы, и теперь, когда им звонили из больницы Маунт-Корта, посылал туда Цинтию, а сам не ездил. Когда обстановка в их лечебном корпусе нормализовалась, он, как и Пейдж, стал больше времени проводить в больнице Таккера, помогая пострадавшим в кинотеатре.
Пейдж была приятно удивлена и отметила этот его порыв к добрым делам. Раньше она думала о Питере не слишком хорошо. Когда в разговоре она обратила внимание на его неожиданную преданность долгу, он вдруг разразился весьма эмоциональной тирадой:
– Но это еще не все, что я мог бы для них сделать. Разве не так? Согласен, что пожара, о котором говорила Мара, не произошло, но Джимми Кокс не имел никакого права собирать такую кучу людей под крышей своего кинотеатра. Он ведь об этом знал лучше, чем кто-либо другой, и я знал об этом не хуже Мары, но из-за трусости и лени не довел дело до конца. Кто знает, если бы я начал баталию с Джимми Коксом, то катастрофы, возможно, и не случилось бы.
Пейдж почувствовала, что она вполне солидарна с Питером.
– Я виновата не меньше тебя. Я ведь тоже ничего не предпринимала.
– Да, конечно. Зато ты взяла на себя воспитание девочки, которую хотела удочерить Мара. А это непростое дело.
– Если ты думаешь, что ребенок меня обременяет, то это не так, – ответила его собеседница. – Бремя – это то, что давит и гнетет, а разве такое можно сказать о Сами?
– Неважно. Ребенку требуется уход и внимание. Это большая ответственность.
– Но никак не бремя. К тому же, ответственность эта временная.
Пейдж не уставала напоминать себе об этом. Временный статус пребывания Сами подчеркивал также еженедельные посещения чиновника агентства Джоан Феликс, а также встречи с семейными парами, готовыми взять в свой дом приемного ребенка. На этих встречах обсуждались проблемы усыновления, так сказать, в общих чертах, но особое внимание уделялось проблемам приемных детей, принадлежавших к иной, нежели приемные родители, расе. Такие встречи не слишком волновали Пейдж из-за ее временного родительского статуса, они скорее напоминали ей о реальном положении вещей. Без таких собраний у Пейдж могла возникнуть иллюзия, что Сами навсегда останется с ней.
Девчушка, впрочем, оказалась настоящим сокровищем, маленьким душистым цветком, запах которого будил Пейдж по утрам. Из-за нее она заезжала домой в течение дня, и с ней же садилась за ужин вечером. Как педиатр Пейдж прекрасно знала, насколько быстро развиваются и растут дети. Но одно дело наблюдать за их развитием у себя в офисе, и совсем другое – дома. Каждый день Сами демонстрировала что-нибудь новенькое, что приводило Пейдж в абсолютный восторг и вызывало чувство гордости. Ребенок и в самом деле развивался на диво быстро; Сами хорошо набирала вес и догоняла по своему физическому развитию своих сверстников. У Пейдж появилась уверенность, что, когда девочка пойдет в школу, она ничем не посрамит своей воспитательницы и даже окажется способнее многих.
Одно угнетало Пейдж – необходимость нанимать новую сиделку. Она знала, что сделать это необходимо, но всячески откладывала решение проблемы на потом. Она испытывала также чувство вины перед Нонни за то, что навалила на нее кучу обязанностей, и в то же время оправдывала себя, что не доверила бы никому на свете, как доверяла Нонни. Бабушка, исходя из практических соображений, теперь полностью перебралась жить к Пейдж. Она поселилась во второй спальне на втором этаже и привезла с собой массу всевозможных вещей, включая красный с белым ковер, огромное стеганое ватное одеяло и белое кресло-качалку. Она великолепно обжилась в комнате, которая стала почти полной копией ее собственной.
Так в доме Пейдж жила самая настоящая семья – Нонни, Сами и Пейдж. Они вместе ездили кататься на машине, ходили за покупками и делали визиты, что Пейдж чрезвычайно нравилось. В минуты, когда она испытывала ощущение вины за то, что слишком хорошо устроилась, она напоминала себе, что все это временное, и чувство вины уходило. То же самое происходило, когда их приглашал на обед Ноа. Он, как Нонни и Сами, был в Таккере всего лишь постояльцем, временным жильцом, а это тоже служило определенной гарантией душевного равновесия Пейдж.
Настолько отличной оказалась эта временная жизнь от того стабильного существования, которое Пейдж вела прежде, и так хорошо укрывала она ее от реальности, что, когда подоспел ноябрь, а вместе с ним и день рождения Пейдж, она решила – опять же временно – изменить традициям. Обычно этот день она старалась заполнить по возможности делами, чтобы вернуться домой как можно позже и сразу же лечь в постель, стараясь не думать ни о чем. На следующее утро она просыпалась и с удовлетворением сознавала, что самый дурной день в году кончился.
Сейчас она чувствовала себя куда храбрее.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
День рождения Пейдж пришелся на четверг. На работе она договорилась, что возьмет один свободный день, а поскольку время спортивных состязаний подошло к концу, то ехать в Маунт-Корт ей тоже было не нужно, так что она располагала днем, свободным от всех забот, и рассчитывала провести его дома с Сами и Нонни.
«Мне приходилось встречаться с подобным явлением в жизни моих пациентов, – писала в одном из своих писем Мара, словно адресуясь непосредственно к ней. – Существуют такие счастливые семьи, которые находят удовольствие лишь в том, что пребывают все вместе. Для этого требуется полное приятие другого человека, даже его недостатков. А также, разумеется, любовь. Любовь, ничего не требующая взамен».
Пейдж рассматривала свои отношения с Нонни и Сами во многих аспектах именно под этим углом зрения. Во время катастрофы в кинотеатре она была благодарна Нонни и Сами просто за сам факт их существования. И за то, что они ждали ее дома.
Ей хотелось провести у себя дома роскошный завтрак, затем спокойно почитать газету. А потом… Выбраться на воздух и совершить прогулку по городу, запустить Сами в манеж для малышей в парке, чтобы та пообщалась со сверстниками. А вернувшись домой, послушать музыку и засесть за вязание, пока Сами будет спать. В завершение дня она собиралась на автомобиле отвезти Сами и Нонни в Хановер и устроить в ресторане тамошней гостиницы праздничный обед.
С самого утра, не успела Пейдж доесть вкуснейшие бельгийские вафли, зарядил снегопад – первый в этом году.
К тому времени, как газета была прочитана от корки до корки, хлопья снега стали падать реже. Она извлекла Сами из манежа и пошла с ней к Нонни, которая из кухонного окна смотрела на двор.
– Красиво, правда? – спросила Нонни.
– Очень. Смотри, Сами, – снег. – Повернувшись к бабушке, она добавила: – Самый первый.
Сами приложила свою крохотную ладошку к окну.
– Ты видишь снежок, Сами? – спросила Пейдж. Не услышав никакого ответа, добавила. – Ну-ка скажи – сн-еж-ок… Не хочешь? Тогда попробуй сказать «Нонни», вот так: – Н-о-нн-и. Ну же, попробуй. Нет? Тогда попробуем слово «Мама». Ма-ма. Ма-ма.
Нонни вопросительно выгнула бровь.
– Это просто так, для тренировки, – поспешила уверить ее Пейдж.
– А может быть, тренироваться в таком деле не стоит? Ведь ты и в самом деле можешь удочерить девочку.
– Не-а. Ей требуется настоящая мать, которая смогла бы уделять ей все свое внимание.
– Между нами говоря, у нее уже есть самая настоящая мать. Плохо только, что ты осознаешь это, когда девочка пойдет в школу. Тогда уж тебе никто не понадобится – даже я. Ты сможешь поступать, как Энджи, – работать, пока ребенок в школе, и забирать его, когда занятия закончатся. Как, ты думаешь, собиралась решить этот вопрос Мара?
– Думаю, именно так она и хотела поступить, – подумав ответила Пейдж, – только я не Мара. У нее материнство – призвание. Она всю жизнь только об этом и мечтала. «Глубокая внутренняя связь» – вот как она называла взаимоотношения матери и ребенка. У меня же потребностей к такого рода связи нет.