Смущенный, красный, растерянный, он отошел от бесполезной двери и сел на ступеньки. Дубинка из акации ткнула его в ребро.

— Проходи! — сказал полисмен. — Ты здесь давненько околачиваешься.

На следующем перекрестке резкий свисток оглушил Сэма. Он обернулся и увидел какого-то злодея, посылающего ему мрачные взгляды из-за дымящейся на жаровне горки земляных орехов. Он хотел перейти улицу. Какая-то громадная машина, без лошадей, с голосом быка и запахом коптящей лампы, промчалась мимо, ободрав ему колени. Кэб задел его ступицей, а извозчик дал ему понять, что любезности выдуманы не для таких случаев. Шофер, яростно названивая в звонок, впервые в жизни оказался солидарен с извозчиком. Крупная дама в шелковой жакетке «шанжан» толкнула его локтем в спину, а мальчишка-газетчик, не торопясь, швырял в него банановыми корками и приговаривал: «И не хочется, да нельзя упускать такой случай!»

Кол Гаркнесс, кончив работу и поставив фургон под навес, завернул за острый угол того самого здания, которому смелый замысел архитектора придал форму безопасной бритвы.[8] В толпе спешащих прохожих, всего в трех шагах впереди себя он увидел кровного врага всех своих родных и близких.

Он остановился как вкопанный и в первое мгновение растерялся, застигнутый врасплох без оружия. Но Сэм Фолузл уже заметил его своими зоркими глазами горца.

Последовал прыжок, поток прохожих на мгновение заколебался и покрылся рябью, и голос Сэма крикнул:

— Здорово, Кол! До чего же я рад тебя видеть!

И на углу Бродвея, Пятой авеню и Двадцать третьей улицы кровные враги из Камберленда пожали друг другу руки.

Уолтер Ван Тилберг Кларк

СЛУЧАЙ У БРОДА

Судя по солнцу, одолели мы с Джилом восточную гряду около двух часов пополудни. Мы придержали лошадей, чтобы поглядеть на городишко, расположившийся в просторной долине, на горы по ту сторону ее и на гребень Сьерра-Мадре, смутно видневшийся вдалеке, как ободок дневной луны. Но долго любоваться видом мы на этот раз не стали — после длительного пребывания на зимних пастбищах нам не терпелось поскорее добраться до городка. Когда лошади перестали дрожать после длительного подъема на последнюю гору, Джил снял сомбреро и, той же рукой откинув назад потные волосы, снова нахлобучил — привычный жест, означавший, что ему надоело бездействие. Мы свернули вправо и стали осторожно спускаться по крутому почтовому тракту. Дорога петляла, изрытая стоками тающих снежных лавин, да еще поросла низким кустарником, который начал пробиваться здесь, после того как дилижансы перестали пользоваться этим трактом. В излучинах дороги, защищенных от ветра красноземными кучами, весеннее солнце пригревало как летом и воздух был пропитан знойным и густым сосновым духом. Ручейки блестящими струйками сбегали вниз по откосам. Сойки перекликались резкими голосами в ветвях деревьев, юркая над освещенными солнцем прогалинками. Белки и бурундуки пощелкивали то в кустах, то в возникшем из-под снега буреломе. Там же, где дорога, сделав поворот, становилась открытой ветру, он быстро высушивал наши пропотевшие рубахи и попахивал уже не нагретой смолой, а заболоченной равниной. На западе из-за горизонта высовывались края отдельных тучек — тех, что приносит с собой ранняя жара, но они словно застыли на месте, а над нами небо было ясное и глубокое.

Хорошо оказаться на воле в такой вот денек, но за время зимовки в горах в душе человека много чего успевает накопиться, и одного весеннего отгона скота мало, чтобы все это выветрилось. Мы с Джимом работали в паре уже пять лет и притерлись друг к другу, однако, долгое сидение с глазу на глаз в заваленной снегом хижине кое-чему нас научило. Мы избегали много разговаривать: нужно было заново освоиться друг с другом. Подъехав к последнему пологому спуску в долину, мы отпустили поводья и вскоре скакали по равнине меж болотами, где в камышах, гнусаво перекликаясь, прыгали краснокрылые дрозды. По обе стороны, на широких лугах, росла осока. Сгибаясь под напором ветра, она вспыхивала на солнце, распрямившись же, тотчас темнела, словно погашенная пробегавшим облаком. Северный ветер доносил мычание коров. Смягченное расстоянием, оно казалось чем-то вроде пения валторны.

Было почти три часа, когда мы въехали в Бриджерс Уэлз. По правую руку стояла заколоченная церковь, на которой наполовину облупилась белая краска, дальше — дома под сенью тополей или меж рядами осин, из которых каждая четвертая засохла и оголилась. Большинство дворов заросло бурьяном, а строения были больше бревенчатые или дощатые, некрашеные. Попадались, однако, и кирпичные, и обшитые досками, покрашенные, с резными перильцами. Вокруг таких домов трава была подстрижена, а в тенечке буйно цвела сирень. Бриджерс Уэлз уже начинал терять вид почтовой станции, превращаясь постепенно в полузаброшенный поселок, где вся настоящая работа сосредоточена на прилегающих к ней землях, а большинство дворов приходят в запустение.

Кроме домов на главной улице и на боковой, от которой на север и на юг бежали тропинки к разбросанным вокруг ранчо, Бриджерс Уэлз мало чем мог похвастаться: мелочная лавка Артура Дэвиса, контора, принимавшая заявки на земельные участки и горные разработки, питейное заведение Кэнби, вытянутый в длину, покосившийся «Бриджерский Постоялый Двор» с двухъярусным крыльцом и еще одна церковь. Квадратная и без каких-либо украшений — как молитвенный дом в Новой Англии, — она стояла на западной окраине городка, будто нарочно старалась отодвинуться от другой церкви подальше, но не настолько, чтобы очутиться в полном одиночестве.

Улица почти высохла, но колеи, оставленные колесами фургонов, затвердели, так что с первого взгляда можно было определить, где упряжки увязали и как они бились, выбираясь из грязи. Гром от копыт поднялся немалый, когда мы въехали галопом, желая появиться с шиком. После всего, что мы навоображали об этом поселении, оно выглядело мертвым, как индейское кладбище. Несколько лошадей толклось у коновязи перед постоялым двором с питейным заведением, но лишь один человек оказался в поле нашего зрения. Это был Монти Смит — чумазый мужик, пузатый, с всклоченными седоватыми волосами до плеч, с жесткой седой щетиной на щеках, сквозь которую проглядывали малиновые воспаленные пятна чесотки. Когда-то Монти тоже работал объезчиком, хоть и без большой охоты, — но теперь он превратился в обыкновенного городского босяка и с одинаковым успехом то попрошайничал, то донимал всех своими наглыми, едкими шуточками. Любить его не любили, но так к нему привыкли, что без него городок был бы уже не тот. Монти стоял, прислонившись к столбику сводчатой галерейки перед заведением Кэнби, ковырял в зубах щепкой и плевался. Маленькие красные глазки внимательно оглядели нас с ног до головы, потом он с рассеянным видом кивнул и отвернулся. Мы его игнорировали. Можно было не сомневаться, что, как только мы войдем в бар, он к нам присоседится. По-видимому, эта мысль сильно раздосадовала Джила: он так резко осадил своего коня что мне пришлось круто завернуть вбок, чтобы Пепел не наскочил на него сзади.

— Полегче! — сказал я.

Джил ничего не ответил. Мы соскочили на землю, привязали лошадей, звеня шпорами прошли по дощатому настилу и поднялись по ступенькам к высокой и узкой двустворчатой двери со вставками из матового стекла, на каждой из которых стояло в венке из листьев имя Кэнби. Мы знали, что Смит не спускает с нас глаз, и шли не оборачиваясь.