Он обнажил мне плечо и сдернул повязку. Сделал это ловко и быстро, хотя повязка немного присохла. Плечо было распухшее и багровое, а ранка маленькая и темная, как головка нарыва. Мне пришлось стиснуть зубы.

— Н-да, могло бы быть лучше, — проговорил он. — Погоди, я сейчас…

Он вернулся с кувшином горячей воды, банкой какой-то мази и нарезанной лентами чистой белой материей. Расковырял ранку, промыл, смазал мазью, от которой сильно защипало. Потом крепко забинтовал.

— М-да… — сказал он, заканчивая перевязку. — Роуз Мэпин заглянула вчера вечером со своим новым обожателем и его уважаемой сестрицей. Роуз прямо не узнать — такая благопристойная. Она-то и сказала мне, что тебя подстрелили. И еще, что ты был не больно учтив, когда тебе помочь хотели.

— Я не люблю, чтоб вокруг меня бабы хлопотали, особенно когда с ахами да охами, — сказал я.

— Кто ж любит, — согласился он. — Воображаю, как Джил обрадовался. Я принесу вам поесть, когда Джил вернется.

— Я могу вниз спуститься. Ноги у меня пока что ходят.

— Незачем, — возразил он.

Я сказал ему, что Джил собирается напиться, и попросил приглядеть за ним. Кэнби пообещал и вышел, притворив за собой дверь.

Я лежал в полудреме, предоставив лекарству заживлять мою рану. Печка хорошо разгорелась, да еще в восточное окно светило солнце, и комната быстро обогрелась. От солнца и на душе становилось веселее. Я не чувствовал никакой связи между собой и всем случившимся, включая мою рану.

Видимо, я уснул и меня не стали будить. Я очнулся далеко за полдень. В комнате было еще тепло, но солнце ушло. Я забыл про плечо, потянулся и сразу же вспомнил. Снизу доносились мужские голоса. Они казались мне далекими и мало меня интересовали. А вот есть мне хотелось.

Я уже начал вставать, чтобы спуститься вниз и пообедать, и тут увидел Дэвиса. Он сидел на единственном стуле и глядел в пол. Очнувшись от сна, который освежил и немного отодвинул ночное происшествие, я удивился, до чего же плохой у Дэвиса вид. Волосы спутаны, оттого что он то и дело пропускал сквозь них пальцы, и лицо поросло короткой седой щетиной. Выглядел он усталым и совсем старым, с отвисшими щеками и большими темными мешками под глазами. Но лоб сурово нахмурен, а глаза застыли, как у пьяницы, который не хочет показать, что пьян; только они были не мутные, а такие блестящие, что казались безумными. Рядом с покрасневшими белками и воспаленными веками голубизна зрачков казалась еще пронзительней, делая взгляд еще более безумным. Он так устал, что, признав поражение, обязательно сразу свалился бы с ног, но он поражения не признавал. Еще воевал против чего-то…

Я сел быстро, как только мог себе позволить, и спросил:

— Что случилось?

Он поднял глаза, когда скрипнула кровать, но меня, кажется, не услышал.

— Как твое плечо? Лучше тебе? — Голос был хриплый и севший, будто Дэвис несколько часов подряд с кем-то спорил.

— Да ничего, — сказал я. — Кэнби приложил какую-то мазь, теперь лучше.

— Ты долго спал.

— Я не знал, что вы здесь.

— Ничего. Спешить некуда. Сейчас или в другой раз, это не имеет значения.

Он хотел что-то сказать, но никак не мог начать. Мне не хотелось больше ни во что впутываться, но не мог я отказать ему, если он хотел облегчить душу.

— Похоже, вы не больно-то выспались, — сказал я.

— А я не спал. Вовсе.

Я подождал.

Он поднялся, медленно, с трудом, и подошел к окну на улицу. Не оборачиваясь, сказал:

— Крофт, можешь ты меня выслушать?

— Конечно, — сказал я, однако без энтузиазма.

— Я должен высказаться. — Он словно оправдывался. — Должен высказаться, чтоб хоть ненадолго уснуть…

Я промолчал.

— Я перебрал всех, кто был там, — пояснил он. — И получается, что говорить я должен с тобой, Арт. Только ты один поймешь.

«Интересно, — подумал я, — с чего это все норовят взять меня в духовники?»

— Возможно, ты сочтешь меня сумасшедшим… — сказал он, глядя в окно.

— Вас послушаешь, можно подумать, вы исповедаться пришли.

Он обернулся:

— Вот именно. Именно, исповедоваться.

Я выжидал.

— Крофт, это я убил тех троих.

Я только глаза вылупил.

— Я ж говорил, ты меня за сумасшедшего сочтешь.

Что греха таить — счел. К тому же мне совсем не улыбалось, чтобы человек вдвое старше исповедовался мне.

— Все равно как если бы я петли у них на шее затянул, — выговорил он.

— Зачем кого-то винить? Теперь уж все кончено.

— Нет, ничего не кончено, а только начинается. От первого до последнего акта.

— Если обязательно кого-то винить, — начал я, — тогда я б сказал…

— Знаю, — перебил он почти сердито, — ты б сказал, что винить надо Тетли. Все это говорят. Смит об этом всюду трубит. Он уже совсем настроился Тетли линчевать.

— А разве нет?

— Нет. — И замолчал, видимо, выверяя свою мысль. — Нет, — повторил он. — Тетли поступил так потому, что таков он есть.

— Что ж тогда про других говорить. Все виноваты, а виноватых нет. Просто так получилось.

— Вот именно. Большинство из нас не могло поступить иначе. Большинство людей не отвечает за свои поступки, потому что совершает их бездумно. Без ясного представления об элементарной законности. Они…

— Все это я понимаю, — перебил я его. И как было не перебить. Мне казалось, что, пока я спал, все прекрасно отстоялось у меня в голове и теперь я с первого слова понял, что он хочет сказать.

— Ну, еще бы, — сказал Дэвис с неприятной улыбкой, игнорируя мою резкость. — Большинству людей, — продолжал он медленно, — и уж, конечно, всем, кто был там, доступно понятие «преступная деятельность», но не преступность бездействия. Теперь, когда дело сделано, они сознают свою вину, и им нужен кто-нибудь, на кого можно эту вину свалить. Вот они и избрали Тетли.

— А кого же еще?

— С тем же успехом это мог быть любой из нас. Он просто козел отпущения. Он видел преступное действие. Проверить чувством он неспособен. Понятие же греха для Тетли давно не существует…

— Это не исключает его неправоты.

— Да, — согласился Дэвис — Но и не доказывает его виновности.

— Если так смотреть, пожалуй, винить в чем-то можно только святого.

— Не лишено справедливости.

Тут я обошелся с ним довольно безжалостно. Мне нужно было заставить его замолчать, прежде чем он наговорит такого, за что потом ему самому же стыдно будет. Можно ведь возненавидеть человека, перед которым наболтал лишнего. Вроде как свидетеля того, что ты постыдно струсил.

— Выходит, вы святой?

Он взглянул на меня, но, поглощенный своими горестями, даже не задумался, в каком смысле я это сказал.

— Что-то в этом роде, — сказал он без улыбки. — Путем сравнения. Вернее, был. До этого случая. О Господи, — встрепенулся он. — Этот мальчик… всю ночь напролет… — Он крепко зажмурил глаза и опять отвернулся к окну. Схватившись за оконную раму, прижался к руке лбом и стоял, согнувшись, дрожа всем телом, как женщина, которой вдруг принесли страшную весть.

Я дождался, чтобы он перестал дрожать, и тогда спросил, осторожно, как только умел:

— Выходит, это было преступное бездействие?

Он шевельнул головой, чтобы сказать «да», но так и не отнял ее от руки.

— Вы слишком много об этом думаете, — сказал я ему. — Придумываете что-то там… — Мне было неловко, что он так откровенно выказывает свои чувства. Что-то есть в этом неестественное. Обычно у стариков чувства так притупляются, что ничем не проймешь, а если и проймешь, то привычка держать себя в руках не дает их проявлять. Он вел себя как мальчишка или как избалованная женщина. Опять шевельнул головой, чтобы сказать «нет».

Я встал с кровати.

— Ложитесь-ка вы спать, — сказал я. — Можете лечь прямо тут. Я спущусь вниз поесть и заодно скажу Кэнби, чтоб никого сюда не пускал.

Он помотал головой, но потом медленно повернулся, смотря куда-то мимо меня.

— Зря вы в такие дебри углубляетесь, — сказал я. — На мой взгляд, это было самое что ни на есть преступное действие. Мы, насколько я понимаю, повесили трех человек, так или нет? Или мне это в кошмарном сне приснилось? — Он наконец поднял на меня глаза, и я начал надеяться, что хоть немного его прошиб. Стало ужасно жалко этого сгорбленного старика — нашел из-за чего казниться. Да большинству из нас в голову б никогда не пришло, что до такого додуматься можно. — Если кто вышел из этого дела чистым, так это вы. Вы и Спаркс, а Спаркс даже не пробовал никого останавливать.