Эсэ действовал решительно и быстро. Он поднял из снега всех убитых и уложил их на сани, затем освободил оленей из одной упряжки и прогнал животных прочь, после этого он прицепил первые сани ко вторым и направил их, как поезд, в сторону леса. Там, подальше от накатанного пути, он выпряг оставшихся оленей и в последний раз оглядел мертвецов. Неподвижные, белые, с застывшим изумлением на лице, они уже почти полностью покрылись снегом. Ветер усиливался, снегопад становился тяжелее. Вскоре сани с покойниками превратятся в настоящие сугробы, и никто не увидит их между деревьями. Эсэ покопался в сумке, достал из неё кожаный шнурок и обвязал им ствол тонкого дерева, близ которого стояли сани с жутким грузом. Такие шнурки, нарезанные из медвежьей кожи, он оставлял на месте каждого совершённого им убийства. Он считал это своего рода подношением невидимым духам. Он не пытался умилостивить их, он просто оставлял крошечное свидетельство того, что это было именно его рук дело, своего рода автограф. Невидимым обитателям леса и гор следовало знать, кто воевал в их владениях. Человек должен оставлять что-нибудь после того, как совершал серьёзный поступок. Никто не обязан делать дорогостоящие подношения, но всякий охотник и воин непременно обозначал своё уважение и внимание к духам.

– Это я совершил, – сказал Эсэ, – знайте об этом.

Возвращаясь к своему шалашу, Эсэ остановился возле двух застреленных оленей, распорол одному из них шкуру над позвоночником и вырезал длинный кусок мяса. Пришло время отдыха. Перед очередным нападением надо было набраться сил.

***

Белоусов влетел в зимовье с громким криком:

– Ура большому дому! Здорово, братцы!

– Здравствуй, Борис, – выбежал из двери Галкин.

– Доброго здоровья всем! – Казак поднялся из саней и присел пару раз, разминая ноги. Тунгусы Аким и Осип, муж Алёнки, радостно залопотали на своём языке, приветствуя туземцев, вышедших из чума на звуки прикативших саней.

– Как добрались? – спросил Галкин громко, чтобы перекричать звон бубенцов и храп оленей.

– Пришлось заночевать под снегом, Александр Афанасьевич. Завалили сани на бок и устроили из них шалаш. Гадкая погода выдалась. Тонгам-то всё одно, а я маленько захворал, так что в хоромах ваших сию же минуту устроюсь ноги отогревать.

– А с нашими разве не встретились?

– С кем? Никого не видели.

– Разминулись, что ли? – удивился Галкин. – Две упряжки укатило вчера. Где же вы разошлись? Мы ведь условились ходить по одному маршруту.

– Может, разминулись, не мудрено. Пурга была жуть какая. Они могли к лесу свернуть, чтобы укрыться. Ветер презлющий был, никаких санных следов не осталось, никакого накатанного пути, так что они могли и чуток стороной пройти.

– Оно, конечно, так, но…

Голос Галкина прозвучал озабоченно, лицо нахмурилось.

– Александр Афанасьевич, милый мой, да что такое-то? – Казак постукивал ногой о ногу. – Неужто они дети малые? Не впервой им по снегам ездить. Кто у вас на складе? Дайте мне водки глотнуть.

– Значит, ничего по дороге не приметили?

– Совсем недалеко отсюда двух оленей мёртвых проехали. Думаю, волки загрызли их, но метель, видать, даже их заставила спрятаться, не смогли полакомиться, зубастые черти.

– Два оленя? – нахмурился Александр.

Белоусов шумно протопал по ступеням и скрылся за дверью. Селевёрстов пошёл было за ним, но увидел задумавшегося Александра и приостановился.

– Что тебя беспокоит, Саша?

– Не знаю. Пожалуй, ничего конкретного. Так, какая-то муть в голове плавает, – пожал плечами Галкин. – Ладно, пошли чай ставить, отметим приезд Бориса.

Рабочие наперебой обращались к казаку, расспрашивая о делах на отдалённых станах на Амге.

– Как там теперь? Далеко ли продвинулись?

– До верховий Амги мы пока не добрались, людей маловато, – растолковывал Белоусов с удовольствием, – так что весной и летом придётся, я думаю, новых людей набирать, ежели Александр Афанасьевич надумает во всю мощь развернуться. Что до меня, то вдоль реки я повсюду побывал, где наши стоят. Почти везде мы проложили хорошие санные пути. Дорога, конечно, далека от совершенства, но ездить можно, изрядно накатано. Впрочем, последняя пурга могла всё замести. У вас, по крайней мере, ни черта не осталось от дороги… Кое-где у нас там уже приступили к битью шурфов.

– Ура! Дело продвигается!

– Представьте только, братцы, что там есть места, где никогда прежде не ступала нога человека! – восторгался казак. – Мы с вами первые.

– Тонги всюду побывали, – возразил кто-то.

– Да разве ж они… – Белоусов осёкся, увидев в углу комнаты Тунгуса. – Да разве ж о них речь? Я про нас, про цивилизованных. Диким-то всё нипочём. Мы тоже, конечно, не лыком шиты, но всё же нам непривычнее.

Днём из-за Олёкмы донёсся многоголосый вой волков.

– Вот и зубастые вернулись за своим обедом, – засмеялся Белоусов, прислушиваясь. – Я ж говорил, что им пурга помешала.

– Должно быть, ты прав, – кивнул Галкин.

Никому не могло прийти в голову, что это Эсэ, прекрасно владевший всеми звериными голосами, созвал хищников на пир, чтобы уничтожить трупы застреленных им оленей из упряжки. Волки откликнулись на его зов и принялись рвать клыками замёрзшее мясо. А люди в зимовье то и дело прислушивались к далёким волчьим песням, полным прожорливой радости.

– Воют, черти, – крякнул Белоусов. – Полные животы набьют сегодня.

– Я пойду к Тонгам загляну, – поднялся из-за стола Галкин.

– Поешь сперва, – встал следом за ним Иван. – Что тебе неймётся сегодня?

– Не знаю. Беспокойно как-то на сердце. Олени эти из головы не идут, – пояснил тихим голосом Галкин, остановившись у двери.

– Не понимаю. – Иван пожал плечами. – Какое тебе дело до тех оленей? Ну, загрызли их волки…

– Сразу двух? И оставили нетронутыми? Сомнительно. Конечно, непогода была… Но двух оленей завалить и убежать… Там целая стая должна была работать, а Борис ни одного из них не видел. Кроме того, ежели пурга помешала волкам жрать, так охотиться они и подавно не стали бы.

– К чему ты клонишь?

– Поутру поеду на перевал. Я должен убедиться, что с нашими всё в порядке.

– А что может быть?

– Не знаю.

– Но ты о чём-то думаешь? О чём же, Саша? – настаивал Селевёрстов.

– О Медведе-Якуте.

– При чём тут Медведь?

– Представь, что ты был прав. Допустим, что он осерчал и решил нагадить нам, что тогда?

– Не понимаю! – Селевёрстов недоумевающе поднял брови.

– Что, если он напал на наших? Это ведь могут быть олени из упряжек.

– А остальные где? А сани с людьми где? И ты полагаешь, что он один справился бы с целым отрядом? Неужели ты думаешь, что никто не смог бы приехать сюда и рассказать нам? – Иван осыпал Галкина вопросами и доводами. Он видел, что Александр не мог дать обоснованных возражений, но продолжал думать о своём.

– Пусть так. Я не спорю, но я хочу поехать туда и убедиться. Понимаешь? Это мои люди. Я в ответе за них…

Он решил никого не брать с собой и даже не стал предупреждать о своём отъезде Белоусова.

– Пусть отдыхает, не говори ему сразу, не то сорвётся с места, чёрт неугомонный, а ему отлежаться в тепле надобно. Вон кашель какой! Сквозь стены пробивает.

Утром, когда Галкин плюхнулся в сани, к нему подбежал, плотно укутанный в меха, Селевёрстов и решительно заявил:

– Я еду с тобой.

– Это что за новости такие? – Галкин насупился.

– Боюсь я оставаться здесь без тебя, Саша.

– Глупости. Мне надо быстро ехать, без задержек. Ты не сможешь, устанешь. После той пурги придётся много ногами работать. Борис сказал, что от санного пути, который мы накатать успели, и следа не осталось.

– Я смогу, – настаивал Иван, зачем-то похлопывая по спине ближайшего оленя, лениво жевавшего жвачку.

– Чего ты перепугался? Тут Борис остаётся, ты будешь при нём как у Христа за пазухой.

– Не в этом дело. Я хочу с тобой. Я решил твёрдо, в конце концов, я имею право. У тебя своё беспокойство, у меня – моё.