– Теперь ты отправишься мстить за смерть отца? – прозвучал испуганный голос из дальнего угла дома.

– Буду мстить, – кивнул Эсэ, открыв глаза. Его подбородок нервно дрогнул, крапинки синей татуировки на нём шевельнулись.

– Чича рассказал, что убийцу твоего отца сразу уничтожил олень. Кому же ты будешь мстить?

– Отец велел мне отыскать сына его убийцы. Чича, верно ли я понял его последние слова?

Чича молча кивнул.

– Вы слышали? Отец хотел, чтобы я нашёл сына его убийцы!

– Но зачем тебе искать его? – послышался всё тот же голос из тёмного угла. – Зачем мстить, если на преступника уже обрушилась кара Матери-Зверя? Наши люди давно сошли с пути кровной вражды.

– Сын является продолжением плоти своего отца. Во мне течёт кровь Человека-Сосны, во мне кипит тот же дух предков. Как я могу не мстить? Неужели вы совсем позабыли, что такое род? Неужели в вас не осталось ни капли того, что позволяет вам ощущать биение собственного сердца в теле вашего ребёнка? Неужели вы стали думать, что люди оторваны друг от друга? Вы, может быть, позабыли, что такое жизнь, но я-то помню наставления Бэса! Я помню, что сын является прямым продолжением отца, а дочь – продолжением матери. Плоть и кровь родителей составляет плоть и кровь детей. Сын убийцы несёт в себе все качества своего отца, и это означает, что он сам является тем же убийцей. Я найду его, чтобы отомстить, не могу не найти его. Таков мой выбор. Однажды отец вывел меня на тропу, с которой я не вправе сворачивать. Я воин, и если голос Кыдай-Бахсы, Покровителя кузнецов,[5] повелит мне убивать всех встречных русских, я подчинюсь этому голосу.

– А наказывать придут нас…

Эсэ хмуро взглянул на говорившего, но ничего не ответил. Казалось, что пробудившаяся в нём ненависть к русским затмила все другие чувства.

На следующее утро он ушёл на лыжах в сопровождении Чичи. Они не разговаривали по дороге. Трудный путь не допускает такой роскоши, как разговоры. Добравшись до места, они принялись за дело, продолжая молчать. Им не требовались слова. Они понимали друг друга без слов.

Спустив заледеневшего покойника с дерева на верёвках, обложили его огнём со всех сторон, чтобы труп оттаял. Для себя они устроили небольшой шалаш из еловых ветвей и сидели там, изредка подходя к трупу и ощупывая его. То и дело один из них затягивал заунывную песню-заклинание. В конце концов наступил момент, когда Эсэ достал острый разделочный нож, отмёл рукой горячие угли, освобождая для себя место, и опустился перед трупом отца на колени. Чича установил рядом треногу и повесил на неё котёл, заполнив его снегом, который очень быстро растаял над огнём. Заготовив кипяток, Чича присоединился к Эсэ. Тот уже неторопливо разрезал суставы оттаявшего наполовину мертвеца. Теперь песни не звучали. Если бы не треск сучьев в костре и не гудение котла, то можно было бы сказать, что странное действие происходило в полной тишине. Якуты работали умело, ловко и неторопливо. Они знали, что тело оюна следовало расчленить так, чтобы не повредилась ни одна кость. Отрезанные куски плоти бросали в котёл и кипятили их до полного размягчения мяса. После этого вылавливали отваренные куски и бережно соскабливали рыхлое мясо с костей. Валивший от котла смрадный пар не мешал им; они не выказывали ни малейших чувств по этому поводу.

Когда растянувшаяся почти на всю ночь процедура была завершена и гладкие белые кости легли одна к другой, они бережно завернули их в оленью кожу, перевязали её туго ремнём, а отваренное трупное мясо зарыли глубоко в оттаявшую под костром землю. Чёрный котёл, в котором было сварено тело оюна, перевернули вверх дном и накрыли им кострище. На котёл они положили шаманский пояс Человека-Сосны, который сняли, приступив к расчленению трупа. Дело было сделано, кости оюна были готовы к последнему пути.

Так поступали всегда их далёкие предки: если умершего нельзя было доставить по какой-то причине в нужное место, они привозили его кости и хоронили их. Кости – ствол всякого живого тела, поэтому им проявлялось уважение. Так говорили предки, так говорили настоящие Якуты.[6]

***

Три года подряд Эсэ приезжал в середине лета на Волчий Холм, чтобы поклониться могиле отца, а также в надежде услышать там голос Матери-Зверя. В прошлом его отец часто уединялся на этом холме и общался с Матерью-Зверем. Но Эсэ до сих пор не получил никаких указаний могущественного невидимого существа и поэтому не предпринимал никаких шагов. Он знал, что отца застрелил русский человек. Но кто именно? Умирая, отец просил Эсэ найти сына того русского. Где же искать его? Русских много, очень много. Они живут в малых и больших городах, плавают на пароходах по рекам, перевозят с места на место товары, рубят лес, скупают меха, продают водку. Где и как искать того, о ком одинокий воин не знал ровным счётом ничего?

Эсэ опустился на корточки перед конусовидным шалашиком, высота которого едва ли достигала полутора локтей. В том шалашике лежали кости отца. Когда Эсэ приехал к погребению в первый раз, он привёз священную шапку, принадлежавшую Человеку-Сосне. То была меховая шапка с короткими оленьими рогами. Он положил её перед погребальным сооружением, но ветер и дождь разрушили мех, остались только рога, и Эсэ прислонил их к шалашику.

В этот раз он ощущал себя странно и неуютно возле могилы отца.

– Мне тяжело дышится сегодня, – сказал он в полный голос и повернулся к своему гривастому коню. – Ты ничего не чувствуешь? Тебя ничто не беспокоит?

Шевельнулись, громко вздохнув, кроны деревьев. Медленно, словно играя сам с собой, всколыхнулся у подножия холма ветер и плавно покатился вверх по склону. Или то был не ветер? Жёлтая осенняя трава покорно склонилась под движением его невидимых рук, затем сразу зашелестела круговыми волнами, когда ветер взобрался на вершину, где сидел, опустив голову на грудь, Эсэ. Конь протяжно фыркнул, будто откликаясь на звук ветра.

С пологой стороны Волчьего Холма виднелось приземистое деревянное строение. Стены его, сделанные из поставленных под наклоном жердей, производили впечатление покосившихся, обветшалых. Густо заросшая травой плоская крыша низкого сооружения усиливала это впечатление. За многие годы дождь намыл грязи на стену, обращённую к вершине холма, и почти сравнял с той стороны крышу с поверхностью холма. Да, этот домик-дулга казался совсем непригодным для жилья. Но Эсэ знал, что строение в действительности было крепким. И крыша, и наклонённые стены были наложены в несколько слоёв, между которыми лежали дёрн и глина, и опирались внутри на мощные вертикальные столбы. Когда-то здесь жила большая семья Якутов. Вдоль стен до сих пор стояли дощатые нары. Иногда он замечал следы людей, заходивших в дулгу. Судя по всему, там от случая к случаю ночевали проезжие охотники. Однажды он пришёл, когда уголь в открытом очаге у правой стены ещё продолжал излучать тепло – гости покинули дулгу совсем недавно. Но Эсэ ни разу не видел людей возле заброшенного дома.

Не разводя огонь, он устроился слева от покосившейся деревянной двери, положил на нары возле себя винтовку и почти сразу погрузился в глубокий сон. Его конь остался возле входа, привязанный к орешнику. Эсэ никогда не беспокоился за безопасность коня на Волчьем Холме, так как вокруг лежало множество заговорённых его отцом камней. Сила их была настолько велика, что даже после гибели отца они продолжали отпугивать диких зверей от этого места.

Единственное, что запомнил Эсэ из нахлынувшего на него и умчавшегося прочь, как ураган, внезапного видения, были руки отца, сложенные лодочкой. В руках густо колыхалась тёмная кровь. Якут хорошо слышал её вязкий плеск, видел блики на её поверхности, чувствовал её горячий вкус на своих губах. Он проснулся в тот момент, когда отец поднёс руки и налил кровь в рот Эсэ. Видение ушло, но кисло-солёный вкус во рту остался. Эсэ проснулся, но почему? Что вырвало его из сна?