– Во-первых, дружок, тебе пора усвоить, что настоящие джентльмены о женщинах не сплетничают, во-вторых, балет – вообще очень скользкая тема…

– Балет? – послышалось сбоку. – Балет нынче… как бы это… не тот нынче балет.

– Да, – поддержал ещё один голос, – ноги у них воспитаны прилично, а танец не чувствуют. Не тот у нас нынче балет, гимнастика сплошная, никакого танца, чёрт возьми. Балет превратился в обычную гимнастику, исчезла душа, сердце покинуло балет, остались только отшлифованные классические позы… Гимнастика сплошная, а не танец…

Лисицын подхватил Артёма под локоток и увлёк прочь, но собравшиеся в кружок гости продолжали обсуждать балетную тему.

– Поверьте мне, братцы, я к балету имел прямое отношение, три года в их обществе толкался, каждый день за кулисами с фотоаппаратом туда-сюда. Уж кто-кто, а я точно знаю, как они вкалывают. Не хуже лошадей.

– Разве кто-нибудь спорит? Конечно, они вкалывают. Но и лошади вкалывают, а танцевать не умеют.

– Нет, вы не о том твердите. Дело не в том, сколько они сил кладут на своих занятиях, а дело в искусстве. Они сегодня напрочь забыли об искусстве.

– А кто о нём сегодня помнит? Назовите мне хотя бы одно имя! Что же вы молчите? Не надо отмалчиваться, вы говорите, спорьте, доказывайте!

Спор делался горячее. Артём подёргал Сергея за рукав, и тот едва не расплескал коньяк.

– Простите, Сергей Владимирович, но расскажите мне всё же о Татьяне.

– О какой?

– О Расшугановой. Она мне безумно нравится.

– Опять влюбился?

– Похоже на то, – Артём виновато опустил глаза.

– Ты её на сцене видел или в компании встретил?

– В гостях.

– Оно и видно. Танцует-то она так себе, если говорить честно, а в обычной жизни обаятельна до чёртиков. Все мужики клюют на неё. Да, на редкость приятная девчонка. Однако в тихом омуте черти водятся.

– Вы что-то конкретное имеете в виду?

– Она обожает крутить мужикам голову. Это, конечно, многим женщинам свойственно. Но ты, дружок, берегись. Если она даст тебе понять, что ты мил и хорош, ты губы-то не раскатывай, ибо её слова и улыбка ничего не значат. Это тебе не Наташа Неглинская. Я даже представить не могу, какими качествами должен обладать мужик, чтобы Тото залезла к нему в постель.

– Она таких строгих правил? – Артём вздохнул с нескрываемой грустью.

– Нет, правил она очень обычных, но если она кого-то уважает, то никогда не допускает этого человека к своему телу. У неё какая-то странная психология. Она боится потерять лицо.

– В каком смысле, Сергей Владимирович?

– Она всегда следит за собой, держит себя в руках, никогда не ошибается в том, как выгоднее повернуть голову, как лучше повести глазами, как улыбнуться. Если уж она взяла тебя за руку, то за этим движением что-то сокрыто, значит, хочет тебя чуточку прикормить, притянуть к себе, приручить. Одним словом, пластическая актриса, балерина, приученная работать выразительными жестами.

– Разве это плохо?

– Я не говорю, что это плохо. Татьяна – натура страстная, и она до ужаса боится быть застигнутой врасплох. Поэтому она ни за что не подпустит к своей кровати тех, для кого столь старательно вылепливала образ благонравной и сдержанной особы. Она знает, что в кровати она становится неуправляемой, превращается в дикую похотливую кошку, что, как ты понимаешь, не сочетается с обликом, который она кропотливо создаёт для тех, с кем хочет философствовать и разговаривать о высоких материях.

– А вы? Откуда же вы знаете это, Сергей Владимирович?

– От неё самой, дружок. Спать я с ней не спал, так как меня она причисляет к людям, с которыми она занимается исключительно интеллектуальным времяпровождением. Но так как мы знакомы с ней очень давно, она позволяет себе иногда сболтнуть то, чего не скажет никому больше.

– Быть может, мне повезёт? – Артём с надеждой посмотрел наверх, словно там лежал ответ на его вопрос.

– Если имеешь в виду постель, знай, что допущен туда ты будешь лишь в том случае, если покажешься ей непригодным для участия в светских беседах. Тогда ты будешь просто кобелём.

– Вы уж слишком категоричны, Сергей Владимирович. Неужто она… Лицо-то у неё какое, глаза чудесные, улыбка… Неужто…

– Думай, что хочешь, дружок. Это твоё право. Но раз уж ты раскрутил меня на такой разговор, помни, что я тебя предупредил. Так что выбирай, кем ты предпочтёшь быть для неё. А мне, пожалуй, пора укатывать отсюда. Ты тут занимайся своими сердечными делами, а я поеду попытаю счастья в другом месте.

– К женщине убегаете?

– Нет, не к женщине, а к настоящей богине. По крайней мере, она так выглядит.

***

Лариса остановилась посреди комнаты и уставилась пустыми глазами в потолок. На сердце лежало неведомое доселе чувство. Не страх, не грусть, не радость, но волнение, похожее на замирание в груди, когда качели начинают падать вниз сразу после стремительного взлёта. Да, именно таким чувством внезапного падения было заполнено её существо.

Вернувшись после убийства зятя домой, она увидела незнакомый портфель. Он стоял на полу под вешалкой, в самом начале коридора.

– Видно, Володька оставил его случайно, а затем вернулся. Вот почему он звонил в дверь так долго и не уходил.

Лариса открыла портфель. Внутри лежали две толстые папки с какими-то документами.

– Знать бы раньше, что тебе так сильно нужны были эти бумаги, не пришлось бы тебя убивать, сволочь такую. – Она перебрала содержимое портфеля пальцами, но настроение у неё было крайне неподходящим для того, чтобы изучать документы. Да и не было у неё в том нужды. Володя исчез из её жизни навсегда. А бумаги эти она может выбросить без колебаний, ей эти документы не нужны. Впрочем, можно и повременить.

Придя к этому выводу, она плюхнулась в глубокое кресло. Ей хотелось отдохнуть, накатила усталость, тяжесть разлилась по всему телу, приковала ноги к полу и руки – к подлокотникам.

Ветер за окном внезапно разгулялся и ударил в стекло мокрым снегом.

Лариса вздрогнула от неожиданного постороннего звука.

Она ничуть не сожалела о содеянном, и это пугало её. Зять был мёртв, и она, Лариса Львовна Губанова, была тому причиной. Но в сердце её не слышалось даже отголосков того, что можно было бы назвать угрызениями совести. Единственным, что печалило Ларису, была стремительность всего случившегося. Таким же стремительным был взрыв автомобиля на улице. Зрелище было впечатляющим, но она не была готова к нему. Сейчас, откинувшись на спинку глубокого кресла, Лариса понимала, что она не воспользовалась случаем и не использовала убийство для удовлетворения своих чувств. Конечно, она обезопасила себя от шантажа Володи, конечно, конечно, конечно… Но она могла бы не спешить и получить двойную выгоду от его кончины, если бы продумала, как убрать его со своего пути, накормив при этом дремавшее в ней чудовище, столь голодное до острых впечатлений. Убийство подходило для этого самым лучшим образом. Но теперь Володя был уже мёртв, дело было сделано… Разве что…

– Я же на самом деле не настолько невменяемая, – проговорила она, глядя в потолок, – я же не настолько больная, чтобы уничтожать людей ради собственного удовольствия.

Сказав это, она снова вздрогнула. Вздрогнула от страха, от промелькнувшего внутреннего несогласия с только что сказанным.

Не больна? А если всё-таки больна? Если всё-таки больна настолько, чтобы убивать и наслаждаться чужой смертью?

Она зажмурилась. Перед глазами соткалась в пространстве фигура зятя. Отчётливо, как наяву, Лариса увидела его удивлённые глаза в ярком свете фар, сжавшиеся до размеров булавочной головки тёмные зрачки. Володя шагнул к ней, приоткрыл рот, готовый спросить что-то, между потрескавшимися губами мелькнули белые зубы, тонко натянулась слюна. Из-за его плеча выросла мохнатая голова Засола, жирно шевельнулись грязные заросли бороды и усов, кожа лица сморщилась, подчиняясь импульсу сосредоточенной руки с зажатой металлической заточкой. Володя вытаращил глаза и слегка повернул голову к Засолу…