Строго наказывалось и уклонение от молитв, которые читались до и после еды.

К молитвам мы все были не очень охочи. Мама наша хоть и считалась всеми истово верующей, но по угрюмости и замкнутости своего нрава передать нам эту веру не могла или не хотела. А отца никогда не было дома.

Боясь вспышек материнского гнева, я, конечно, много что из Евангелия и даже из Псалтыри знала наизусть, хоть и не по доброй воле. А про мальчишек мама говорила: «Худое семя дает худой плод. Это мне в наказание».

Я только потом поняла, что она имела в виду моего деда, папиного папу, лишенного священнического сана за вольнодумство и сосланного на Кавказ.

Так вот, для свободолюбивого Порфишки, которого все называли «вольный ветер», прокрустово ложе кадетства было слишком тесным. Воспитанникам запрещалось есть на улице, грызть семечки и плевать на тротуар. Застигнутые на этих проступках отлучались на время от тира, спортивных площадок и фехтовального зала – самых любимых мест для мальчишек. За более серьезные преступления грозил карцер.

Порфирий продержался в корпусе три года, почти не вылезая из этого самого карцера. Он был строптивый и дерзкий, поэтому к нему цеплялись все преподаватели. Даже такие выдержанные, как полковник Ракович – автор первой истории Владикавказа, которого все обожали за веселый и легкий нрав, и географ Ермаков, известный путешественник и картограф, по картам которого потом учился весь Советский Союз до сороковых годов. Он у нас в гимназии иногда лекции по географии читал и тоже был большой весельчак. Но Порфирий умел и ангела до того допечь, что у него рожки с копытами начинали расти.

Последней каплей стал скандал, разразившийся во время ежегодного октябрьского бала с ученицами нашей Ольгинской гимназии. Воспитатель якобы заметил, что кадет Порфирий Милославский после нескольких танцев с гимназисткой забыл угостить девушку лимонадом в буфете, как это полагалось, и сделал ему замечание на людях. Порфирий вспылил, нагрубил воспитателю и сбежал с бала на хутор, а потом махнул к горцам.

Через месяц знакомые сказали, что видели его торгующим камушками горного хрусталя на Военно-Грузинской дороге вместе с горскими мальчишками. Мать посылала гонцов, умоляя его вернуться, пока не приехал отец.

Порфирий вернулся прямо к приезду родителя, получил от него взбучку и покорно пошел в реальное училище, но проваландался там всего год. Он все рвался путешествовать, и в четырнадцать лет с такими же сорванцами собрался в Америку, даже сына директора реального училища умудрился подбить на это безобразие. Беглецов сняли уже с парохода и доставили под конвоем по домам.

Из реального его исключили, и Порфишка долго пропадал в горах, якшаясь там с абреками, а потом нанялся торговать сигаретами и папиросами с фабрики купца Вахтангова, сын которого потом стал знаменитым театральным режиссером.

Порфирий таскал домой пачки папирос «Дядя Том» с улыбающимся негром пиратского вида с золотыми серьгами в ушах. На негре почему-то была синяя блуза с красным галстуком и красная турецкая феска.

Мне больше всего нравились пачки «Ню» с чувственной полуголой рыжеволосой девицей, в волосах которой сияла ромашка, а в красных напомаженных губах была зажата сигарета. Я называла обольстительную незнакомку Азой. Мама, правда, нашла у меня однажды вырезанный с пачки портрет Азы и жестоко меня избила.

Папиросы были недорогими и назывались «турецкими мортирами», потому что табак для них привозили из Турции. А на коробках писали: «Выше среднего качества».

Порфирий и мне с Иришкой Антоновой давал покурить, и младшим братьям. Мама старалась отвадить нас от шалопутного старшего брата, но мы души в нем не чаяли, считали его героем и обожали донельзя.

Мама кидалась на него с бранью, что он учит нас плохому, кусала губы, стегала нас ремнем, но втолковать ничего не умела и скоро снова впадала в привычную ей черную меланхолию. Порфишка действительно учил нас врать и таскать у мамы кур, которых он менял на базаре на всякую всячину. А мне он показал свой тайник за собачьей будкой во дворе, куда я начала прятать мамины платья. Я их тайком перешивала на себя у Нюры, а потом фикстулила по городу, пользуясь тем, что мама, выходившая из дому только в церковь и на базар, застукать меня не могла.

Отец привозил маме много красивых вещей и даже шубу. И дивные духи «Ласточка». На этикетке маленькая пичужка храбро летит над бушующим морем, а в клюве держит якорь с цепью. Два двадцать флакон. Но мама все эти сокровища складывала в сундук «на потом», а носила всегда одни и те же застиранные казачьи юбку и кофту и только в церковь одевалась по-городскому.

Порфирий подсказал мне, как этот сундук можно открывать, поддевая кончиком ножа затвор через щель в рассохшихся досках, и что брать наряды надо со дна, чтобы мама не заметила пропажу. А в опустошаемый пузырек с «Ласточкой» я приноровилась капать пипеткой кипяченую воду.

Я прятала узелок с обновкой в тайнике за собачьей будкой, потом переодевалась там же, хотя это было непростым делом, так как заползти туда можно было только на четвереньках. Зато выбравшись, можно было не красться через двор, как я делала раньше, а отодвинуть доску в заборе и сразу очутиться на улице.

Одним словом, Порфирий нас порядком испортил, но это было ничто в сравнении с тем, что мой бесшабашный брат брал меня и младших в горы. И некоторые из этих вылазок были смертельно опасны.

Ой, я же про Ирину рассказ завела. Так вот, после первой революции начали Антоновы форменным образом голодать. Пенсию за погибшего отца им платить перестали. К зиме Иришкин младший брат Федор куда-то уехал вместе с эвакуированным кадетским корпусом, хотя ему было всего двенадцать лет, и сгинул, а денщика силком забрали от них в Красную Армию…»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 3

МЫ ПТЕНЦЫ ИЗ ОДНОГО ГНЕЗДА

– Классно. Хотя немного сумбурно. А где же обещанные чеченские зверства? – поддела Алла Лину Ивановну.

– Это дальше, – торопливо пообещала та.

– Читаем?

– Нет, давай лучше завтра, я что-то разволновалась, – слукавила прамачеха, которой было важно растянуть декламацию, как Шахерезаде, на тысячу и одну ночь.

– А когда Антонина все это вспоминала?

– Думаю, в семидесятые или даже позже. Наговаривала Стёпе на диктофон. Стёпа же каждое лето к ней летала. Легко сосчитать. Диктофон я привезла ей из гастролей по Германии. Она тогда пошла в десятом классе курьером в «Литературную газету». Это был… э-э-э… семьдесят девятый.

– Тогда трогательно, что Антонина все цены дореволюционные помнит. А пленок не осталось?

– Не знаю, я еще не всё разобрала. На виду вроде нет. Может, на Николиной? Стёпа скрытная была, не говорила мне, что бабушку записывает.

«Это не она скрытная, а ты невнимательная, – подумала Алла. – Еще бы, какая из актрисы мамаша». Алла могла бы остаться и разобрать мачехины бумаги сама, поискать пленки, но тогда надо будет окончательно признать, что Стёпа умерла. Нет, пусть все остается, как есть. Алла и на могиле не была ни разу, чтобы не спугнуть присутствие мачехи в ее жизни. Пусть прошлое еще побудет немного настоящим.

– А знаешь, я придумала, как познакомиться с моим кабардинцем!

– Как?

– Я позвоню подружке: ее старшая сестра ведет светскую хронику в «Коммерсанте». Она его отыщет.

– Нет, нельзя светиться, – встревожилась прамачеха. – Он начнет расспрашивать, что да зачем, проколешься раньше времени.

– Ладно, другое. Я нашла его в Интернете, вот, видишь, какой красавчик! – Алла взмахнула перед носом прамачехи заранее приготовленной распечаткой. – Не дикарь какой-то. Тут написано: «Закончил школу бизнеса в Америке». Надеюсь, не такую, как организовывал мой папочка с Жоржиком Романычем в Бельгии. Помнишь, как они под видом знакомства с технологией западного производства таскали группы по пивзаводам? А Беркетов – финансовый директор «Ривоны», представляешь?