— Ты принц, — сказала я. — Тебе и проверять.

Дрожащими руками Малькамо взял рубины, подошел и вложил их в глазницы херувимов. Рубины вспыхнули, глаза крылатых быков налились кровью. Они повернули головы и захлопали крыльями. Раздался неприятный металлический скрежет. Послышался мерный гул, Ковчег задрожал.

Малькамо воскликнул:

— Посмотрите, они как живые! В наших священных книгах написано, что если херувимы обнимутся крыльями, то в народе единство, а если задвинут за спину, то разлад и распри!

К сожалению, после недолгого хлопания херувимы задвинули крылья за спину.

Автоном напряженно следил за действиями принца. И когда Малькамо протянул руку, чтобы открыть крышку, то монах внезапно бросился ему наперерез, оттолкнул в сторону, крикнул: "Всем назад!" и распахнул ковчег. Мы отпрянули.

Из ковчега стали подниматься вверх два цилиндра черного цвета с высеченными на них письменами. Они только поначалу были черными, потом накалились и превратились в светящиеся малиновые, а буквы засветились белым ослепительным светом. Гул усилился. Нестеров фотографировал, а Автоном то приподнимал, то опускал немного крышку, пока стержни вновь не стали черными. При этом он нараспев читал молитвы. Мы с интересом и страхом наблюдали за его манипуляциями.

Когда монах, наконец, закрыл крышку, то вдруг из глаз херувимов выстрелили четыре узких красных луча. Три луча ударили в Автонома, а четвертый задел Малькамо. Оба упали.

— Накройте ковчег покрывалом! — закричал Аршинов.

Головнин и Нестеров с трудом подняли тяжелое покрывало и набросили на ковчег. Лучи исчезли. В ткани палатки, куда они попали, образовались четыре дырочки с обожженными краями.

— Что это было? — дрожащим голосом спросила я.

— Мой дядя, Аниба Лабраг, рассказывал мне удивительные истории. Но я был маленьким и мало что помню. И только сейчас, увидев ковчег в действии, я понял, о чем рассказывал дядя.

Но договорить ему помешали обстоятельства. Резко похолодало. На востоке засветилась заря.

— Надо возвращать ковчег обратно, — сказал Аршинов. — Поторопимся, друзья, скоро станет совсем светло. Малькамо, вынимай рубины обратно. Настоящие они! Иначе бы крышка не открылась — сам пробовал.

Но сколько Малькамо не пробовал, просунув руки под покрывало, рубины не вынимались. Они так и остались в глазницах херувимов. Аршинов хватался за голову и стонал в голос.

С трудом подняв тяжелый ящик на носилки, мы побрели вверх от реки и незаметно внесли ковчег на место, сквозь прореху в палатке. Укрыли его покрывалами, сняли с себя нагрудники, и отправились восвояси, предоставив желающим распутывать стражников.

Глава четырнадцатая

Леканора съедобная. Автоном умирает. Признание Малькамо. Любовь. Ностальгия. Санхерин и Навуходоносор. Малькамо остается в Аксуме.

Утром нас разбудил страшный шум. Люди голосили, били в бубны и барабаны, плясали, воздев руки к небу.

Удивленные, мы вылезли из палатки, ежась от холода. На голову сыпался мелкий снежок.

— Малькамо, что происходит? — спросила я, но юноша озадаченно вертел головой, тоже не понимая, отчего так возбуждены люди. На подготовку к крещению это было мало похоже.

— Они кричат "Чудо! Великое чудо!", — пояснил Аршинов. — Интересно, о чем это они? Вроде ковчег на месте, не пропал.

— Что за странный снег? — удивился Головнин. — Падает мне за шиворот и не тает.

Нестеров поймал блестящие крупинки, рассмотрел, попробовал на зуб и произнес:

— Это не снег, милостивые государи!

— А что?

— Если память мне не изменяет, это семена съедобного лишайника, "леканоры съедобной", именуемой в простонародье "манна небесная".

— Не может быть!

— Да вот она, сами попробуйте! — Нестеров нагнулся и зачерпнул с земли горсть крупинок.

— Откуда она взялась? — спросила я и бросила несколько крупинок в рот. Они имели сладковатый привкус. — Неужели с неба?

— Та самая? Из Библии? — Головнин не мог прийти в себя. — Я сейчас, как Автоном, на церковнославянском заговорю: "Манна же была подобна кориандровому семени, видом, как кристалл".[79]

— Кстати, а где он? — забеспокоился Аршинов.

Монаха мы нашли недалеко от нашей палатки. Он лежал, прислонившись к каменной стелле и тяжело дышал. Вид его был бледен, а лицо и руки изуродованы кровоточащими болячками.

— Не подходите ко мне! — еле слышно произнес он на амхарском. — Мои часы сочтены. Это возмездие за то, что я, смертный, открыл крышку. Яростные лучи испепелили меня!

— Перенесем его в палатку, — приказал Аршинов.

— Нет! Моя болезнь заразна, и если вы соприкоснетесь, то умрете тоже. Идите в реку, примите святое крещение! Омойте себя и свои одежды. Только так вы спасетесь от божьего гнева!

— Но мы крещеные, Автоном, — попробовала возразить я.

— Идите и омойтесь! Иначе смерть! — он продолжал со свистом дышать. — Не хороните меня на кладбище, ибо я проклят. Знал я это, когда пускался в погоню за Фасилем Агонафером, чтобы не дать ему раскрыть тайну ковчега. И не вышло: сам раскрыл и показал. Грех на мне. Земля вокруг моей могилы будет светиться по ночам, и ничего живое на ней не вырастет. Найдите заброшенный колодец и похороните меня, завалив камнями. Нельзя вмешиваться в сущность Господню!

Это были его последние слова. Он закрыл глаза и замолчал уже навеки. Бедный, бедный Автоном…

Мы исполнили то, что приказал нам Автоном. Завернули тело в два покрывала, погрузили на повозку и отъехали в сторону от Аксума. В трех верстах к северу нашли покинутую деревню, а в ней сухой колодец. Опустили туда тело, прочитали все подобающие молитвы, и завалили колодец камнями и песком. Сверху возложили большой плоский камень, на котором Малькамо начертал несколько слов на амхарском языке.

— А теперь креститься. Исполним последнюю волю почившего в бозе, — приказал Аршинов.

Когда мы вернулись, веселье было в самом разгаре: паломники собирали семена, мололи, толкли, кое-где уже пекли хлеб. Многие, обрядившись в праздничные шаммы, несмотря на холод, шли к реке, чтобы принять таинство крещения.

Мы тоже встали в очередь к священнику, совершающему обряд. В чем были зашли в воду и окунулись. Холодная вода обожгла мне тело, я даже задохнулась от спазма, сжавшего легкие. И сразу же пришло облегчение и ощущение чистоты, проникшее во все уголки моего тела. Я перестала чувствовать холод, мне стало хорошо и покойно.

На берегу мы переоделись в сухую одежду, выданную нам щедрой губернаторшей. Одного мула Аршинов обменял на ночлег на постоялом дворе: нам отдали две комнаты, большую для мужчин, и поменьше для меня. С каким наслаждением я улеглась на твердый топчан, все же он был не на голой земле, а на высоте трех вершков от пола.

Сон не шел. Я думала о несчастном Автономе, которого прогнала собственная мать, о его поприще — защищать Ковчег Завета, и то, что он, защитив святыню, спас нас, отдав свою жизнь. Никто не знает, чтобы произошло, если бы он не принял на себя удар лучей херувимов.

Откуда же взялось это Божье творение? Ангелы принесли или люди, вдохновленные чистыми помыслами, сотворили сие? И тут я вспомнила книгу, которую читала перед самым отъездом. Она была на английском, называлась "The Time Machine",[80] к сожалению не помню фамилии неизвестного писателя, и в ней рассказывалось о том, как с помощью машины времени путешественник переодолевал века и тысячелетия. Может, ковчег — это и есть машина, заброшенная в нашу эпоху из будущего? Неразрешимые вопросы, на которые ответ так и не будет выдан.

Вспомнив книгу, которую я оставила раскрытой на туалетном столике, я вдруг до умопомрачения захотела домой, к папеньке и Вере, которая так славно заваривает липовый чай и рассказывает на ночь истории из жизни театральной труппы. Ничего. Уже все позади. Пригласим Менелика в Аксум — пусть коронуется на здоровье, и обратно, в колонию. Там, наверное, уже избы срубили, и печи сложили из того кирпича, что из моей хитроумной машины.