На склонах гор трудолюбивые жители разбили террасы и выращивали рис, пшеницу, фрукты и овощи. И несмотря на зимние заморозки, в городе в изобилии продавались манго и папайя, финики и инжир.

А в шестом веке в Аксум пришли арабы. Их не интересовал Священный Ковчег, они жаждали захватить золотоносные копи и штольни. Арабы и персы отрезали город от главных торговых путей, и Аксум стал приходить в упадок. Страна Офир перестала существовать. И до сих пор город не оправился от того вторжения. От него осталось лишь воспоминание былого величия, да каменные стеллы, разбросанные по всему городу.

— Что это за стеллы такие? — спросил Нестеров, внимательно слушая Малькамо.

— Никто не знает, что это и откуда. Они стоят и лежат на главной площади города. Высечены из цельного камня. Кто их сотворил, откуда их принесли — неизвестно. Считается, что эти каменные обелиски установили по приказу Менелика, дабы охранять ковчег. Но каким образом — непонятно. Известно только одно, пока эти стеллы стоят, ковчег находится на своем месте.

— А где оно — это место, в котором хранится Ковчег Завета? — спросила я.

— В часовне церкви Марии Сионской, или на языке тиграйя "Марьям Цейон". Это небольшая церковь за толстыми каменными стенами. Ковчег хранится в уединенной келье, и при нем всегда находится сторож. Если сторож вошел в келью, то выхода ему уже нет. Он вечный хранитель ковчега, до самой своей смерти. Но даже ему запрещено дотрагиваться до ковчега — только на Страшном Суде ему будет позволено.

— Но как мы доберемся до него? Ведь надо исполнить то, что начертано на пергаменте Фасиля Агонафера.

— Поэтому мы и спешим в Аксум к началу праздника Тимкана. Только раз в году ковчег выносят из церкви в палатку и оставляют под присмотром на всю ночь. На следующее утро он снова в церкви под присмотром.

— Охраняют ли ковчег в палатке? — спросил Аршинов.

— Не думаю, что очень ревностно, — ответил Малькамо. — За все века не нашлось ни одного злоумышленника, попытавшегося украсть его.

— Придется быть первопроходцами, — ухмыльнулся Головнин.

— Почему это? — возразила я. — Мы не собираемся красть ковчег. Просто надо доказать подлинность короны, Малькамо знает как, и Менелик может спокойно короноваться.

— А если корона не подлинная? — спросил Нестеров.

— На нет и суда нет, — развел руками Аршинов. — Отдадим то, что есть. Время поджимает. Нас люди ждут.

В Аксум, запруженный народом, мы попали вечером следующего дня, в канун Тимкаты. Улице кишели людьми, прибывшими на праздник. О том чтобы снять помещение для отдыха, не было и речи — дома переполнены, отовсюду несся рев ослов, верблюдов, ржанье лошадей. Люди, завидев знакомых, кричали им изо всех сил, продавцы всякой всячины верещали так, словно вокруг забивали тысячу свиней. Вся эта какофония уже не вызывала интерес, я только желала, чтобы шум прекратился и мне дали возможность спокойно отдохнуть в тишине. А еще меня мучили запахи навоза, скученных людских тел, резких пряностей и затхлой воды.

За всей этой суматохой я мельком глядела на обелиски с вырезанными на них иероглифами, развалины дворцов, небольшие церквушки с белеными стенами, которых отличал от стоявших рядом домов только эфиопский крест на покатых крышах.

Между двумя поваленными обелисками мы отыскали небольшой участок, незанятый паломниками. Мужчины принялись разбивать палатку, а я достала наши немудреные припасы: вяленую козлятину, остатки инджеры и несколько кореньев.

— Да уж… Если завтра мы не достанем хоть какой-нибудь еды, придется нам поститься.

— И не однажды, — мрачно добавил Головнин.

Аршинов оставил за сторожа Автонома, и мы отправились на поиски церкви Марии Сионской. Люди, шедшие нам навстречу, не обращали никакого внимания на компанию белых с одним эфиопом. У них были потухшие глаза и впалые щеки. Пронзительно кричали младенцы, но матери их не успокаивали, просто продолжали идти дальше.

Малькамо уверенно вел нас к церкви Марии Сионской. Мы прошли площадь с гранитными стеллами, на которых были высечены загадочные иероглифы, палаточный городок, с тысячами страждущих паломников, и, наконец, подощли к церкви. Небольшое двухэтажное здание окружила толпа людей, они стояли в оцепенении и ждали. Ждали молча, глядя с надеждой на каменные стены церкви. Впалые щеки, проступающие ребра — мне стало страшно, и я прижалась к Малькамо.

— Скажи мне, чего они ждут? — спросила я.

— Выноса ковчега. Считается, что если человек пройдет по крестному ходу позади ковчега, то все его беды и болезни отступят.

— А когда его вынесут?

— Обычно это делается на закате. Его проносят до палатки на краю города, оставляют там, а утром начинается массовое крещение в реке. Считается, что за ночь река воспринимает святость, излучаемую Ковчегом. В ней купаются те, кто хочет не только креститься, но и избавиться от болезней.

Нестеров не расставался со своей любимой «Фотосферой», как и Аршинов с ларцом, в котором на парче хранилась корона. Вот и сейчас фотограф-любитель достал камеру и приготовился было снимать, как Аршинов остановил его:

— Достаточно, Арсений, оставь. Не трать пластинки. Вот начнется крестный ход, тогда и пофотографируешь.

Проведя по выражению Головнина рекогносцировку, мы вернулись к палатке, застали там молящегося Автонома и рассказали ему, что видели в городе. Автоном молиться не прекратил. Он выглядел так, словно, наконец, обрел пристанище, как усталый путник долгожданный отдых, и обыденная суета его не интересовала.

Солнце постепенно клонилось к вершинам гор, и в стане ожидающих выноса ковчега началось шевеление. Томительное ожидание продолжалось довольно долго, сумерки уже опустились на землю. И вот ворота церкви Марии Сионской медленно разъехались в разные стороны, и в проеме появились священники в белых шаммах и шапочках, несущие на вытянутых руках зажженные факелы и посохи с крестом на конце.

За факелоносцами шли барабанщики и музыканты с тимпанами и бубнами в руках, за ними еще семеро священников, дующих в длинные трубы. Они бренчали, били в бубны и барабаны, и все это вместе составляло такую какофонию, что мне захотелось зажать уши. Но это было бы неприличным, и поэтому я воздержалась.

Наконец, когда терпение ожидающих было уже на пределе, из церкви вышла процессия из двенадцати крепких мужчин-послушников. Они несли на плечах носилки, на которых находилось некое сооружение, покрытое зеленым парчовым покрывалом с алой оторочкой. Видно было, как тяжело носильщикам: в холодную погоду с них градом тек пот.

— Малькамо, — спросила я, — почему они надрываются? Положили бы ковчег на волов и везли бы.

— Нельзя по традиции, — серьезно ответил он. — Это еще повелось с тех времен, когда иудеи странствовали по пустыне. Сначала в палатку, она же Святая Святых входил Аарон, и укутывал ковчег покрывалом. Потом разбирали святилище, потом подходили левиты-прислужники, и его переносили всегда на плечах, в отличие от остальной храмовой утвари, которую ставили на повозки, а повозки тянули быки или верблюды. Когда приносили ковчег на место, то его вначале ставили завернутым, потом вокруг него возводили стены святилища, ту самую походную палатку, потом разворачивали.

— Понятно, — кивнула я. — дань традиции…

За ковчегом следовал почетный караул. Солдаты были вооружены пиками и длинными кинжалами. Они шли босыми, пританцовывая на ходу. За ними толпой валили женщины. Они что-то выкрикивали, завывая во весь голос, и я не поняла, они плачут или радуются.

Ожидающие перед воротами расступились, дали пройти процессии и принялись шумно выражать свое восхищение. Многие пошли вслед, мы со спутниками тоже.

Идти оказалось недалеко. В полуверсте от часовни, где хранился ковчег, священники разбили палатку. Ковчег, или то, что было под покрывалом, торжественно внесли внутрь, занавесили вход, и почетный караул встал вкруг временного жилища. Наступила ночь и перерыв в празднике Тимката. Завтра утром будут массовые крещения, а пока ковчег стоял в палатке, и доступа к нему не было.