С места поднялись и другие. Токо ударил в голову. Нестеров дергал плечами, исполняя цыганочку, осетин Георгий зашелся в лезгинке, вызвав всеобщий восторг, даже Автоном притоптывал.
Груша сидела возле меня и рыдала в голос:
— Сейчас Егора прельстят эфиопки! И он меня позабудет!
— Помолчи, Агриппина, он не любострастия ради пошел на это. У нас святая цель! Пошли спать, не наш это праздник, мы чужие здесь. А ты у нас девушка невенчанная, рано тебе на такое глядеть.
— Барыня, туда охота, в круг! Вон какие среди них статные.
— Да ты что, Груша, совсем не в себе, что ли? Этих молодцев и так мало, будут они еще на тебя тратиться.
Вздохнув, Агриппина поплелась за мной, в хижину, которую нам выделили заранее. Она поминутно оглядывалась, вид ее выражал сильнейшее мучение.
Мы вошли в хижину и принялись укладываться. Я отвернулась к стенке и сомкнула глаза. С деревенской площади доносился барабанный бой, заунывное хоровое пение и вой антилопьих рогов. Агриппина ворочалась, прислушиваясь ко мне, но я лежала тихо. Она подумала, что я заснула, встала и выскользнула из хижины. Я не стала ее останавливать, собственно, кто я ей?
Сон не шел. Постепенно затихли шумы на площади, им на смену пришли другие: из всех хижин стали раздаваться сладострастные крики и стоны. Казалось, мужчины и женщины конкурировали: кто сильнее закричит. Ни малой толики стыда не было в этих звуках, наоборот, природа брала свое, возрождаясь внутри сплетенных тел.
Мне показалось, что я расслышала выкрики "Эх!..", "Хорошо-то как!" и даже "Адам позна Еву, жену свою…". Уснуть среди этой вакханалии не было никакой возможности. Поэтому я предалась воспоминаниям. Перед моими глазами проносились образы классных комнат, где под руководством дежурных синявок[62] я заучивала французские глаголы, катание на коньках по замерзшему пруду, пасхальную всенощную…
Было душно, я откинула травяную занавеску, закрывающую вход в хижину, села и обхватила колени руками. В проем светила полная луна.
Неожиданно на пороге появилась тень. Так как луна светила человеку прямо в спину, то я увидела лишь профиль силуэта обнаженного тела со вздыбленным естеством внушительных размеров. С утробным рыком он бросился на меня, повалив на пол. Но так как я сидела, а не лежала, да еще не сняла ботинки, то оказалась в выигрышном положении: колени мои опрокинулись вверх, и острым концом ботинка я со всего размаха врезала насильнику промеж ног. Он завыл так, словно его ошпарили, и сверзился с меня. Вскочив, я выбежала из хижины, но через несколько шагов остановилась в сомнении. Если я сейчас буду бегать от хижины к хижине, с воплями зовя на помощь своих друзей, не помешаю ли я тем самым исполнению ими нелегкого долга, который они обещали свершить со всем надлежащим старанием. И потом, чем провинился этот эфиоп? Он в своем праве, пришел исполнять обычай. Разве он знал, что я против? Ведь наутро, я уверена в том, жители деревни будут хвастаться количеством соитий. А я только что покалечила одного из них и вывела его из битвы.
Меня охватило раскаяние. Эфиопы — они простые и радушные, как дети. А я так нехорошо поступила. Не по-христиански. И я отправилась обратно в хижину.
Мой незваный гость лежал и тихо выл, спрятав руки промеж ног. Увидев меня, он испугался, и отодвинулся вглубь хижины.
— Вылезай! — скомандовала я ему. — Иди отсюда.
Но он не понимал и смотрел на меня во все глаза. Глаза его блестели, как две черные перламутровые пуговицы.
Тогда я потянула его за ногу, он понял и выбрался наружу, охая и гримасничая.
— Айнекам![63] — гордо сказала я, тыча себя пальцем в грудь.
Это слово он понял. На его лице отразился неподдельный ужас, он повернулся и бросился бежать от меня. Глядя на него в ярком свете луны, я поняла смысл выражения "пятки сверкали".
Стоны, вздохи и оханье продолжались до рассвета. Как-то незаметно я уснула под эту однообразную какофонию и даже отлично выспалась.
Солнце уже высоко стояло над рекой, когда я, движимая естественными потребностями, вышла из хижины. Вся мужская часть экспедиции сидела за низким плетеным столом и завтракала неизменной инджерой, оставшейся после вчерашнего празднества. Боже мой, ну и вид у них был! Под глазами залегли глубокие тени, они зевали и потягивались, выражение лица хмурое, волосы взъерошенные. Нет, не так выглядят после любовной битвы.
— Доброе утро господа! — приветствовала я их. — Как спалось? Ох, простите, вырвалось…
— Присаживайтесь, Аполлинария Лазаревна, угощайтесь, чем бог послал, — ответил Аршинов и закряхтел, схватившись за поясницу.
— Спасибо, Николай Иванович. Что с вами?
— Стар я уже для подобных баталий, — ответил он. — Это вот пусть молодые играют, пока не наигрались. А мне, старику, скакать с одной дамочки на другую уже не по чину. Но как они, чертовки, могут заставить! — Аршинов улыбнулся, но тут опять охнул и стал потирать бок.
— Я эти корешки с собой возьму, — сказал Нестеров, — обследовать надо будет в хорошей лаборатории.
— А у вас, Арсений Михайлович, спина в порядке?
— Да, вашими молитвами, — ответил он. — Но попотеть пришлось изрядно. Ощущал себя лошадью, запряженной в мельничное колесо.
— Да уж, — поддакнул Головнин, откусывая большой кусок от инджеры. — Подобное приключение не забудется долго. Будет о чем вспомнить на старости лет. Шесть женщин за ночь — это не шутка.
Больше всех оказалось у Георгия — восемь, у Григория, как и у Головнина — по шесть, у Нестерова с Аршиновым по пять. Монах Автоном от вопросов отмахнулся. Он молился, отбивая земные поклоны. Малькамо молчал.
— А ты, принц? — спросил его Аршинов. — Что прячешься от товарищей? Делись, скольких осчастливил?
— Ни одной, — ответил он и потупился.
— Да как ты мог! — возмутился Аршинов. — Мы тут уродовались, а ты в сторону увильнул?
— Я не увиливал, — твердо сказал Малькамо. — Десять женщин получили то, на что они надеялись. Просто я до них не дотронулся. Давал им то, что им надо было, они сами управлялись. Простите, я больше не буду отвечать на вопросы, мне тяжело.
— Кстати, где Агриппина? — спросила я, чтобы переменить разговор.
— А разве она не с вами? — удивились мои собеседники. Георгий даже прекратил есть и смотрел на меня во все глаза.
— Нет, не со мной. Она ночью вышла из хижины и больше с тех пор я ее не видела.
— Неразумно, Полина, очень неразумно, — покачал головой Аршинов. — Как же вы ее отпустили?
— А что я могла поделать? — возразила я. — Груша — девушка взрослая, не крепостная, как ее удержать, если она желает уйти? За косы силой?
— А вот и она, — Нестеров показал в сторону.
Мы обернулись. К нам степенно приближалась Груша в сопровождении высокого рослого эфиопа лет тридцати пяти. При виде их Георгий встал и растерянно посмотрел на нас.
Агриппина подошла и поклонилась в пояс.
— Барыня, Аполлинария Лазаревна, и вы, Николай Иванович, ухожу я от вас. Замуж выхожу. За Ватасу.
И она показала на эфиопа, молча стоявшего рядом.
В наступившей тишине я услышала, как Георгий заскрипел зубами.
— И когда это случилось? — спросил Аршинов, хотя можно было и не спрашивать.
— А вот сегодня ночью и порешили, — ответила Груша. — Я, как от вас, барыня, ушла, так сразу на него и наткнулась. Нашли пустую хижину и слюбились. Потом еще пятеро приходили, совсем не такие, как Ватасу. Мой Васятка лучше всех.
С диким криком осетин кинулся на Грушу, но ее суженый скупым движением перехватил и отбросил в сторону. Его лицо не изменилось.
— Одумайся, Агриппина, что ты говоришь? — воскликнула я. — ты же православная!
— Ну и что? Разве эфиопы не православные? А то, что ревности промеж них нет, так это и славно. Жила бы я с ним, — она показала подбородком на Георгия, сидевшего на земле, — он бы меня уморил, или бы прирезал, как сейчас собирался.