— А сын Иоанна, он где? — спросил Нестеров.

— Среди приговоренных.

— Где тут церковь? — спросил Головнин, а Автоном взял лошадь под узды и резко повернулся к выходу с площади.

Мы прошли мимо поселян, торгующих медом, воском, домашней птицей и яйцами, войлочными одеялами и бурнусами из Менца.[23]

Церковь Дебре-Берхан мы нашли на самом краю плато, откуда на север простиралась великолепная панорама горного хребта Донакиль.

На пороге церкви, напоминающей своим видом спелый гриб-боровик под круглой шляпкой, стоял монах в черном одеянии и пересчитывал белые кирпичи, завернутые в пальмовые листья.

— Что это?

Всезнающий Аршинов ответил:

— Брикеты соли из соляных копей в пустыне. Они здесь идут как разменная монета. Видите, торговец принес пожертвование деве Марии. Ее тут очень почитают. Называют Мирьям.

Сняв запыленную обувь, мы вошли в церковь. Вдоль периметра круглого здания были уложены цветастые половички, а на квадратных колоннах, поддерживающих крышу, висели иконы.

Меня поразило то, что все они были чернокожими! Иисус, дева Мария, Троица, святой Иоанн Евангелист — все черные, с большими круглыми добрыми глазами. Я поискала глазами свечки, чтобы зажечь — свечек нигде не было.

Автоном упал на колени и принялся истово молиться. Он клал земные поклоны, крестился, и вокруг него не существовало ничего мирского и суетного. Прохор, Григорий и Агриппина прикладывались к иконам, осетин всего лишь раз обмахнул себя крестным знамением и вышел из церкви.

Священник, покончив принимать соль, вошел в церковь. Аршинов поздоровался с ним за руку и заговорил на амхарском, называя того "кес аггафари".[24]

В глубине, за последней колонной, рядом с алтарем, я увидела необычную картину. Это была не икона, а произведение, стилизованное под иконописную живопись. На переднем плане была нарисована красивая женщина, а сзади нее, в искаженных пропорциях четверо юношей несли на плечах нечто вроде короткого гроба, спрятанного под покрывалом. Голову женщины покрывала диадема из красных точек.

Священник остановился возле меня.

— Шва,[25] - сказала я. Этому слову меня научил Аршинов.

Священник кивнул, показал на голову царицы.

— Кыбур денгай,[26] - произнес он. — Руби.[27]

— Ишь ты, — вдруг подошел к нам Вохряков. — Денег просит. Рублей. И откуда они, души еретические, знают о наших рублях?

Я достала из сумочки несколько рублей и протянула священнику. Он отрицательно покачал головой и отклонил мое подношение. Брикетов соли у меня не было.

Из церкви я вышла немного не в себе. Значит, это не легенда? Значит, это все правда? Хотя картину с рубинами и ковчегом, который несут четыре юноши, тоже могли нарисовать по легенде. Но у священника в глазах была такая вера во все, что нарисовано на картине, что я стала склоняться к мысли: а почему бы и нет? Нашел же Генрих Шлиман 22 года назад Трою на холме Гиссарлык? Об этом много писали в газетах. Почему бы и этой легенде не обернуться былью?

Ко мне приблизился Головнин.

— Аполлинария Лазаревна, красавица вы наша, не хмурьте лобик, вам совсем это не идет. О чем вы задумались?

— А? Что? — я очнулась и посмотрела на охотника. — Так, глупости…

— Будет ли мне позволительно узнать, какая глупость заставила вас нахмуриться? Морщинки останутся.

— Да очень просто, — я решила схитрить. — Вы назвали эфиопов монофизитами, а Вохряков — еретиками. Но они же православные! Ну, черные, но ведь нашей веры?

— Как вам сказать… Эфиопов в своё время забыли позвать на Никейский собор — так с тех пор они и монофизитствуют.

— А что это такое?

— Монофизитство — это… я не большой знаток, лучше у Автонома спросить, но он ликом страшен и рык. Не будем, сами разберемся. Это ересь Евтихия, был такой престарелый архимандрит, которого вызвали на собор и спросили: "Исповедуешь ли ты, что Христос единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству?", а он взял и ответил вопросом на вопрос: "А где в Писании сказано — два естества?" Если по-простому, то он не признавал Иисуса Христа единосущным нам по человечеству. Его взяли и отлучили, назвав его убеждения ересью. Но до Абиссинии этот приговор не дошел, поэтому они так и остались монофизитами.

— Спасибо, Лев Платонович! Откуда вы это все знаете?

— В молодости хотел в семинарию поступать, вот и остались какие-то крохи в голове.

— А чего не поступили?

— Охоту люблю. А деяния такие несовместимы с духовным саном. Вот я и выбрал охоту.

Глава пятая

Привал в пещере. Рекогносцировка. Решение спасти принца. Вохряков отказывается. Узурпатор Менелик. План Аршинова. Аполлинария хочет участвовать. Казнь. Нападение. Спасение приговоренных. Погоня. Кто принц? Дрова надо прятать в лесу. Русские идут.

Мы поднимались все выше и выше по высокогорной провинции Шоа. Наконец, на горизонте показались первые мазанки Аддис-Абебы.

— Будем искать ночлег, — распорядился Аршинов.

— Тут нет гостиниц? — брезгливо повел носом Вохряков. — Сколько можно ночевать в курятниках?

— Сколько потребуется, милейший Порфирий Григорьевич, — ответил Головнин. — Мы же просителями сюда пришли. И держаться нам надо скромно и незаметно, пока не сделаем рекогносцировку на местности. Агриппина, когда найдем пристанище, займись, голубушка, обедом, есть охота!

Место для ночлега мы нашли не в курятнике, а в пещере в небольшой расщелине справа от дороги на Аддис-Абебу. Казаки и Сапаров распрягли лошадей, расстелили кошмы на сухом земляном полу. Нестеров достал купленные на рынке в Дебре-Берхане дрова — здесь они большая редкость. Агриппина принялась за кашу, а Аршинов сказал:

— Вы тут устраивайтесь, а нам с Али надо в город, разведать обстановку.

Они вернулись через три часа. У Аршинова лицо и кисти рук были вымазаны ваксой. Он привез с собой восемь бурнусов и странных мохнатых шапок, украшенных по краю витой вышивкой.

— Что это? — спросила я.

— Национальные одежды дервишей, врагов Менелика Второго.

— Вы что-то замыслили, Николай Иванович?

— Да, Полина. Одну небольшую операцию. Господа! Подойдите все сюда! Григорий, Прохор, Георгий, вы тоже!

Мы все подошли и сели на кошму в центре пещеры. Агриппина принесла две миски перловой каши, но Аршинов сделал нетерпеливый жест рукой, и она отошла.

— Диспозиция следующая. Сегодня на закате состоится казнь Малькамо, младшего сына Иоанна Шестого, и двух его товарищей, которые подняли бунт против Менелика Второго с целью захвата власти. Малькамо надо освободить. И мы это сделаем.

— Как? — вскричал Порфирий Григорьевич. — Это бунт! Сопротивление властям! Я, как уполномоченный правительством его Императорского Величества, категорически против этой затеи, а так же своего в ней участия!

— Ну что ж, вольному воля. Поедем без вас. Кто еще не согласен?

— Хотелось бы узнать, зачем нам это делать? — Нестеров снял очки в круглой железной оправе и принялся их протирать. — Не вмешиваемся ли мы в частное, внутреннее дело суверенного государства?

— Нет! — отрубил Аршинов. — Менелик узурпировал власть, ведь когда Иоанна смертельно ранили в сражении при Метемне, власть должна была перейти к его старшему сыну, Расу-Ареа Салазье. Но он был тоже убит в этом же сражении. Перед смертью Иоанн успел назначить своим преемником своего племянника Мангашиа до тех пор, пока из Франции не вернется младший сын Малькамо. И пока осуществлялась передача власти, решали, какими правами будет наделен временный властитель Мангашиа, Менелик просто взял и объявил себя негусом. Смелость города берет! Уставшие от смуты и безвластия абиссинцы охотно пошли ему навстречу, потому что на его стороне была сила и самоназвание — его зовут так же, как и соломонова сына, которого народ чтит.