Справа выдвинулись чуть не до середины утесы Быстрянских гор, заслонившие подгородные хутора и мелкие заведения предпринимателей, а слева раскинувшийся на песчаных буераках густой сосновый бор отодвинулся на юг, уступив место искрящимся зеленью заливным лугам…

А уже впереди, за островами, маячил на сине-розовом горизонте Самохвал. Там, за Самохвалом, на юг и на запад уходила в бесконечные пространства степь, наискось располосованная узким и стремительным, как кинжал тубинского воина, Абаканом на две великие степи — Койбальскую и Абаканскую. Это уже земля койбальских и качинских инородцев, в улусах и стойбищах которых Феликс побывал не один десяток раз. Теперь он знал язык, обычаи и правы этого прекрасного народа.

Пароход обогнул утесы Комарковского Быка. Засинели уступы и склоны Потрошиловских гор, от которых пароход отвалит к левому, абаканскому берегу с его голыми белесыми увалами, бесчисленными курганами-могильниками, обставленными огромными каменными бабами, и к исходу дня достигнет тех равнинных мест, где река течет уже спокойно и величаво. Там — середина Сибири…

Плыли уже несколько часов, а Кон все не уходил с палубы. Но теперь он смотрел не назад, а вперед — душа уже необратимо потянулась к так давно оставленным берегам Вислы… Чем дальше уплывал пароход от Минусинска, тем все явственнее на фоне теперешней жизни проступали картины далекого прошлого, его варшавской юности…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

За двадцать лет Варшава изменилась больше, чем за предыдущие два столетия. Тогда она в основном сохраняла тот возвышенно-классический облик, который приобрела в эпоху Станислава Августа Понятовского, покровителя искусств. Теперь Кона встретил современный европейский город.

Но в парке Лазейки все те же перемешавшиеся кронами вековые дубы, тополя, ясени… Все те же дворцы и скульптуры. Те же дикие обитатели резвятся среди ветвей, в траве, выглядывают из дупел старых деревьев… Не умолкают голоса синиц, черных дроздов, зябликов, сверкают оперением дятлы, поползни, иволги, щеглы… А по ночам, наверно, разливаются соловьиные трели, прерываемые иногда уханьем серой неясыти…

Да, да, да, все здесь живет своей прежней, знакомой Феликсу с детства жизнью! Вон даже что-то знакомое вдруг увиделось в походке высокого суховатого человека в элегантном костюме, выходящего на аллею.

Этот человек средних лет, поигрывающий легкой тростью, тоже, видимо, обратил внимание на Феликса и направился к нему. Ба! Да это же Вацлав Серошевский! Когда-то его имя было весьма популярным среди гимназической и университетской молодежи.

Вацлав и его друг Станислав Лянды в свое время прославились тем, что выступили в Цитадели с бурным протестом, наделавшим много шума в Варшаве. Протестовали против убийства часовым восемнадцатилетнего рабочего Юзефа Бейте.

Серошевского и Лянды отдали под суд, обвинив в «вооруженном сопротивлении военному караулу», лишили всех прав состояния и сослали в Восточную Сибирь. Вацлава Феликс встретил в Намском улусе, а Лянды — в Иркутске, в редакции «Восточного обозрения».

— Феликс! Вот ты где! — воскликнул Вацлав, подходя и обнимая Кона. — Мне папи Хелена сказала, что ты вернулся, а я ни на одном собрании тебя не вяжу…

— Да у меня ведь никаких связей — куда пойти? — говорил Феликс, когда они тронулись дальше по аллее.

— Про демонстрацию в Лодзи слышал?

— Да. Но не знаю подробностей.

— Подробности ужасные. Войска стреляли. Рабочие отвечали. Есть убитые. Много раненых. Варшава непременно должна ответить на это. Как видишь, Феликс, жарко москалям.

Феликс быстро глянул в бритое полное лицо Вацлава, спросил:

— При чем тут москали? Рабочая Москва тоже, судя по всему, готовится к борьбе.

Серошевский отмахнулся:

— Ну, это нас не касается. У них свои дела, у нас свои.

Феликс даже приостановился, взял Вацлава за рукав новенького пиджака:

— Постой, как это не касается?

— Прежде всего независимость Польши!

— Но неужели ты думаешь, что Польша получит независимость, пока не будет свергнуто самодержавие?

— Не я один так думаю. Сейчас самое благоприятное время вырвать независимость. Ты одичал, брат, там, в Сибири. Тебе обязательно надо встретиться с товарищем Тадеушем. Да ты его должен знать.

— Ну как же, как же! Знаю!

— Он теперь один из активнейших партийных работников, связан с рабочими. А о Юзефе Пилсудском ты слыхал?

— Слыхал. Но слишком много противоречивого, — сказал Кон.

— Естественно. Это сложная личность. И, по-моему, с большой судьбой.

— Но… с какой?

— А уж это покажет время… Извини. Спешу. У меня через полчаса встреча, очень нужная. А перед тем я должен еще заглянуть к Стефану Жеромскому. Кстати, он и Густав Даниловский тоже хотели бы встретиться с тобой. Вообще наши писатели очень тобой интересуются. Ты становишься живой легендой. Только смотри, не задирай нос слишком высоко. Вот тебе адрес Тадеуша. Загляни непременно. Он тебя введет в партийные круги. А пока, брат, до встречи!

Вацлав свернул в аллею, ведущую к выходу из парка, и зашагал быстро, размашисто. А Феликс сел на скамейку и, глядя на железную высокую решетку парка, за которой виднелись пролетки с нахохлившимися возницами, задумался. Две рабочих партии в Польше… Социал-демократия Королевства Польского и Литвы и ППС. Два пути для него, Феликса Кона. Программы обеих партий знал он понаслышке. Но в Польской социалистической партии у него есть старые друзья по «Пролетариату». Дембский и Славиньский. Соратники Людвика Варыньского, друзья Станислава Куницкого. Правда, тон в ППС задает боевая организация Юзефа Пилсудского, выдвигающая на первый план террор как главную задачу борьбы с самодержавием. Это Кон считал политической ошибкой. Но ведь и ППС неоднородна. Она же в основе своей рабочая партия.

Коя поднялся со скамейки и быстро зашагал к выходу. Надо срочно найти Квятека.

Квятек не понравился Феликсу, был он человеком вялым, безынициативным, неинтересным. Говорить с ним по душам сразу же расхотелось. Квятек спросил, даже не пытаясь скрыть удивления:

— Так ты что, только из Сибири и уже к нам, просишься в дело? Не хочешь отдохнуть?

— Я двадцать лет отдыхал. Двадцать лет на каторго и в ссылке был оторван от революционной работы.

— И уже не терпится снова на каторгу?

— А уж это как получится, — нахмурился Кон. — Волков бояться — в лес не ходить. Не для того я все это прошел, чтобы теперь в тихом углу отсиживаться. Я тем и выжил, что верил: вернусь и снова включусь в дело. Послушай, Квятек, сведи меня с рабочими.

С минуту Квятек смотрел своими серыми глазами в бородатое обветренное лицо Кона и о чем-то думал. Потом сказал с какой-то затаенной усмешкой:

— Хорошо, завтра в час приходи в кондитерскую «Удзяловую».

Вечером Кона посетили писатели — Жеромский и Даниловский.

— Ты лучше расскажи, что такое японцы? — попросил Стефан Жеромский. У него приятное лицо, высокий лоб с залысинами. Его рассказы и повести из крестьянской жизни, о судьбах повстанцев 1863 года Феликсу очень нравились. — Чем объяснить их феноменальные военные успехи? Ты это должен лучше понимать. Ты ведь там жил в ссылке.

— Я был сослан в Якутию, а не в Японию, — ответил Феликс.

— Но это почти одно и то же. Во всяком случае, это где-то там рядом. Япония и Якутия. Даже звучит почти одинаково.

— Да, конечно. Якутск и Токио разделяет всего каких-нибудь три тысячи километров. А что касается военных успехов Японии, то их гораздо легче и вернее объяснить неуспехами России. Ее неподготовленностью к войне. Бездарным командованием и отсталостью государственного строя. Русские солдаты тут ни при чем. Как и русский народ. Поражение потерпело самодержавие, а не русский народ.

Писатели ушли и унесли с собой холодок обиды, словно их в чем-то обманули.

На другой день в обед он был в кондитерской. Квятек не появился. Вдруг все находившиеся в помещении кинулись к окнам. Феликс тоже выглянул на улицу. По ней густо шли демонстранты: на красных полотнищах Феликс прочитал имена, заставившие учащенно биться его сердце… «Куницкий… Бардовский… Петруснньский… Оссовский»…