В день перед январскими идами (12 января) 794 года все кварталы Рима [152] отмечали праздник городских Ларов. На каждом перекрестке стояли алтари этих божеств. Жители окрестных домов украшали их миртовыми гирляндами, зажигали крохотные светильники и возлагали возле них скромные подношения, посвященные незримым покровителям их района. Наиболее состоятельные горожане не скупились на расходы, щедро угощая своих соседей фруктовой водой, вином, кусками жареной свинины и пирогами. На улицах толпились люди всех сословий и возрастов, радовавшиеся подаркам и веселившиеся вместе с детьми, которым раздавали игрушки и сладости. Небо было пасмурным, но не дождливым. Дул слабый сирокко [153], не портивший добродушного и беззаботного настроения римлян.

Оживленность уличной толпы благоприятствовала замыслам врагов императора, по одиночке пришедших в дом Марка Анния Минуциана, где должна была состояться их тайная встреча. К полудню в библиотеке знатного сенатора собралось почти тридцать человек. Среди них были Валерий Азиатик, Ноний Аспренат, Марк Помпедий, Публий Антей, Норбан Флакх, Понций Аквила, Клемент Аретин, Калисто, Квинтилия, еще не совсем оправившаяся от ран, нанесенных ей палачами, Корнелий Сабин, Папиний, Кассий Херея и Гней Сенций Сатурнин, которого вместе с Гаем Цезарем сенат выбрал консулом на этот год.

Когда все были на месте, Минуциан запер двери комнат, примыкавших к библиотеке, и опустил плотные пологи, висевшие на ее выходах. Затем он встал посередине зала и сказал сообщникам, что, по его сведениям, император намеревается совершить поездку в Египет, куда он отправится сразу после игр, посвященных божественному Августу и намеченных на время с 24 по 26 января. Следовательно, если до этого срока они не объединятся в решительных действиях, то дело можно считать окончательно проваленным.

Тогда вперед выступил Кассий Херея и взволнованно произнес:

- Мы потеряли слишком много времени. Это не может не служить основанием для упрека нас в равнодушии к нашему судьбоносному замыслу. Что мы делаем? Мы только разговариваем, и больше ничего! Мы занимаемся только тем, что тратим драгоценные часы на пустую болтовню! И это тогда, когда в городе уже прошел слушок о наших приготовлениях. Когда о них знают многие сенаторы. Когда все очевидней становится опасность, что эти толки скоро достигнут ушей тирана, и тогда все наши благородные начинания будут обречены на бесславную гибель! И не только они. О! Во имя всех богов, если вы не боитесь общего позора, неизбежного из-за вашего бездействия, так испугайтесь хотя бы страшной участи, которую сулит вам раскрытые заговора! Может быть, вы надеетесь, что в Александрии найдется какой-нибудь египтянин, более храбрый, чем вы, и что, устав от безумств Гая Цезаря, он освободит римлян от их тирана? А если вы на это не рассчитываете, то кто же спасет вас и вашу родину? О, друзья мои, никто, кроме вас, не может удостоиться великой чести быть избавителем нашего многострадального государства! Итак, вот вам моя рука, чтобы общими усилиями спасти нашу священную страну. А если вы еще колеблетесь, то я один берусь выполнить свой долг: сокрушить все препятствия и убить Калигулу, чего бы мне это ни стоило! Я готов ко всему, даже к смерти. Она для меня ничего не значит по сравнению с лучами моей славы, которая озарит жизнь грядущих поколений! [1]

Слова трибуна, решившегося пойти на любые жертвы ради достижения благородной цели, тронули сердца многих собравшихся и были одобрены ими. После короткого и жаркого спора заговорщики остановились на том, что Гай будет убит во время Августовских игр, когда он будет выходить из какого-нибудь театра или смотреть какое-нибудь представление.

Расходились сообщники так же как и приходили: по одиночке и небольшими группами. Покинув дом Минуциана, Кассий Херея быстрым шагом направился в сторону лагеря преторианцев. Желваки, выступившие на его щеках, свидетельствовали о том, с какой силой он стискивал зубы. Может быть, он обдумывал событие, которое должно было произойти через несколько дней? А может быть, представлял себя с мечом в руке, занесенной над головой тирана? Кассий Херея уже проделал половину пути, отделявшего дом Минуциана от лагеря преторианцев, как вдруг остановился, словно пораженный какой-то мыслью, а потом резко повернулся и пошел по улице, ведущей к Палатинскому холму.

Войдя в дом Тиберия и миновав длинные коридоры, недавно построенные Калигулой, он очутился в великолепном новом дворце, сиявшем мраморной и золотой отделкой. Там он разыскал таблий и спросил у одного из рабов, где находится его сын, Луций Херея.

- Недавно он был здесь вместе с божественным Гаем Цезарем, а сейчас он скорее всего пошел в пинакотеку [154], где Вителий, Геликон и Протоген играют в кости.

- Иди к нему и скажи, что его отец хочет поговорить с ним.

Пока раб исполнял его приказание, трибун медленно прохаживался по роскошному залу, стену и колонны которого были сделаны из прекрасного тибуртинского мрамора и порфира, а на мозаичном полу стояли изящные статуи и золотые вазы. Между ними сновали трое рабов-кубикулариев, а возле дальнего окна расположились два германских центуриона из личной охраны Калигулы. Наконец появился Луций. Приблизившись, он почтительно произнес:

- Вот и я, отец, к твоим услугам. Как поживаешь? Мы несколько дней не виделись. А встречаясь, как всегда, оба были на службе: ты на своей, а я на своей.

- Мне нужно поговорить с тобой без посторонних, с глазу на глаз, - перебив сына, сказал трибун. - У тебя есть полчаса времени, чтобы целиком посвятить его мне?

- Да хоть целый час, дорогой отец! Император предоставил мне полную свободу до девяти часов.

Кассий Херея хотел улыбнуться, но вместо этого губы его искривились в презрительной гримасе.

- Полную свободу до девяти часов! - пробормотал он, повторяя слова Луция. - Какая насмешка над святым для римлян понятием!

И, изменив интонацию, добавил:

- Проводи меня в твою комнату.

- Ступай за мной, отец, - с готовностью согласился сын.

Они прошли по длинному коридору, свернули в перистилий, откуда вышли в другой коридор, по обе стороны которого тянулись два ряда дверей. Отворив ключом одну из них, Луций Херея вместе со своим отцом вошел в роскошную, великолепно убранную комнату. Трибун запер дверь на замок и, внимательно оглядевшись, спросил у юного друга Калигулы:

- Мы одни?

- А у тебя есть сомнения? Одни, отец, одни.

С этими словами Луций выжидательно и нежно посмотрел на отца. Тем не менее, тот, не торопясь, обошел комнату и только потом тихо произнес:

- Да… В такой изящной обстановке не спали даже прославленный Германик и благочестивая Агриппина, родители твоего хозяина!

В этом наблюдении прозвучало столько горечи, что Луций не мог не ответить извиняющимся тоном:

- Но тогда были другие времена, отец. Сейчас все не так, как раньше.

Однако трибун, не дав ему продолжить, негромко проговорил, точно обращался к себе самому:

- Ты прав: тогда были другие времена. И сейчас все не так, как раньше. Ты прав! Но это различие между прошлым и настоящим, увы, разделяет отцов и детей: грубых предков и их образованных - или, может быть, точнее, развращенных сыновей, становящихся дряхлыми стариками в двадцать шесть лет!

Он замолчал, глядя в мозаичный пол. Немного погодя, его сын, чтобы хоть как-нибудь нарушить мучительную паузу, произнес:

- Ну, что же мы стоим, отец? Присаживайся, если хочешь. О чем ты хотел поговорить со мной?

Кассий Херея медленно, точно находясь в каком-то забытьи, поднял голову: он сел на софу и, повернувшись всем телом к Луцию, устроившемуся рядом, посмотрел на него не прежним суровым, а нежным и проницательным взглядом. Ласково разглядывая красивое и правильное лицо юноши, он замечал в нем свои собственные, только гораздо более совершенные черты. В этом изучающем отцовском взоре Луций почувствовал столько любви и печали, что от смущения заерзал на софе. Трибун не отводил глаз. Любимец императора как бы случайно выронил из ножен небольшой кинжал, висевший у него на поясе. Это был повод, чтобы отвести глаза, нагибаясь за кинжалом. Его отец нежно посмотрел на густую светло-каштановую шевелюру, обрамлявшую голову Луция Кассия, который тем временем стал с особой тщательностью возвращать свой клинок в изначальное положение. И все равно он продолжал ощущать на себе то же пристальное внимание, понемногу начинавшее ему надоедать своей назойливостью. Старый трибун переживал волнение, которого не старался скрыть.