МАВРА

Почему Михайло так не любил Мавры, так и осталось для меня неизвестным. Не любил же он ее “во как”. По его мнению, Мавра была “самая дура” в нашем доме. Между тем, она была, право же, как все, говорила мало и только самое нужное, и Михайлу тоже говорила, что он “глупостев” от нее не дождется! Михайло же только презрительно сплевывал, сдвигал плечами и уходил в свою комору. Мавра же, право, вечно что-то делала, ходила, засучивши рукава и, если бы не кривой глаз, была бы совершенно как всякая баба. Было видно, что на шее, где кончался загар, начиналась белая-пребелая кожа в мелких веснушках. Михайло язвил, что она, как белый калач, “маком посыпана”. Он же добавлял: “Баба хоть куда, только крива на один глаз!” — и еще прохаживался насчет бороды, якобы росшей на шее. Сколько я ни всматривался, никакой бороды у нее не замечал. Думаю, что он на нее напрасно наговаривал. Вела себя Мавра скромно, как подобает, и Михайло ее обходил. Больше ей ничего не надо было. Говорила она с кухаркой, помощницей на кухне, либо с горничной, и то — односложно. С цыплятами же, гусятами, индюшатами, барашками, телятами, она болтала без умолку и нежно-нежно, точно с младенчиками. Надо признать, что вся птица, животные, даже собаки, ее любили и шли на зов, точно она была их хозяйкой. Каждому она что-либо даст, какой-то кусочек. Даже псам выносила — то косточку, то кусочек мяса. Ну, всех любила и всех жалела. Прибежит из сада здоровенный волкодав и — к ней. Она его приласкает, выберет репьяхи из хвоста, покормит, и пес весело бежит в сад, продолжать работу. Мавра помогала на кухне, то — мешок картошки принесет, то — воды свежей, а то — охапку соломы, либо хворосту. Когда пекли хлебы, она топила печку, выгребала золу, выносила. Зря она не болталась, а всегда была занята, подметала, белила стены, или что-либо выносила.

Почему же Михайло ее так не любил? Может, за то, что она была “здоровая кобыла”, как он сам же говорил, или между ними была какая-то старая вражда? Ничего я в этом понять не мог, и каждого из них любил, и если Мавра меня ласкала, не вырывался, а был за это признательным. Маме вечно было некогда, и она усылала меня в сад, чтоб я там играл. Тогда я шел на кухню, где кухарка, бывало, всегда мне что-то припрячет, либо пирожок с вареньем, либо пряник. Остальные девчата меня любили, ласкали и целовали. Я тоже любил всех. Однако, при Михайле я старался на кухню не заходить. Почему-то я боялся, что он станет надо мной насмехаться! Этого он ни разу не сделал, и все же я боялся, что он надо мной посмеется.

Женщина — всегда мать, даже если она сама еще дитя Помню, когда родилась маленькая сестра, и ей взяли няню, подростка, что за шум, восклицания, веселая суета поднялись на кухне, когда она приходила с ребенком! Все наперебой брали младенца, ласкали, целовали, забавляли всячески.

Мавра была здоровенная баба, легко поднимавшая мешок картошки, точно тот был набит соломой. Сено и солому она таскала такой кучей сразу, что сама под ней исчезала. Поднять такую вязанку хвороста, какую она носила, мог не всякий мужик. И все же она была бабой, и Михайло ее за это презирал! Что и почему, я никак не понимал. Мне, как любознательному мальчишке, хотелось всё понять и знать всё — и почему.

Как-то я спросил даже Прабу: “За что и почему Михайло не любит Мавру?” Та любопытно посмотрела на меня и в свою очередь спросила: “А тебе зачем знать об этом?” — “Я же все смотрю, все знаю и понимаю, а вот почему Михайло… не знаю, — объяснил я. — Знаю каждую собачку, как она лает, и котов Ваську и Гаврилыча знаю, где и как они бегают, а вот про Мавру ничего не знаю”. — “Ну, а будешь знать, так что тебе с того? Росту прибавится?” — “Ну, Праба! Какая же вы странная! — возразил я. — Дети растут и всему учатся!” — “Ишь ты какой! — засмеялась она. — И все тебе знать надо?” — “Конечно же, все! — убежденно сказал я. — Я жить учусь!” — “А это кто тебе сказал?” — “А Михайло и сказал.” — “Хороший он мужик! Правильный.” — “А вот Мавру не любит!”

“Правда, что не любит, да Мавра сама виновата!.. Было то еще лет за десять до твоего рождения. Мавра была молодайкой. Муж-то ее стал пить. Что ни день, то и полбутылки!.. И Мавру бил нещадно, глаз ей повредил. Так вот, Михайло ее и привел к нам работать. Долго ли, коротко, но Маврин муж спился и помер, а Михайло думал с Маврой сговориться, да не на такую попал! Она ему прямо сказала, что у него семья в деревне есть, и что жена законная есть. Ну, Михайло и рассердился!.. Теперь бы она, может, и сама бы не прочь, да Михайло на нее и смотреть не хочет!..” — “Хорошо, Прабка, ну, а зачем она ему нужна была?” — спросил я. — “Гм!.. тебе все скажи!.. А кто ему белье стирать будет, или пуговицу пришьет, ежели оторвется?” — “Я сам видел, как он хорошо латки пришивает! И пуговицы тоже!” — с торжеством заявил я. “Ну, не говори. Баба всегда лучше пришьет! Она это сделает аккуратно”.

Я почувствовал, что Прабка мне чего-то не договорила, но дальше приставать не посмел.

Тем не менее, кривая Мавра меня очень занимала, но сколько я за ней ни наблюдал, никогда ничего не мог подметить, за что можно ухватиться. Что же она за женщина, эта баба? И почему Михайло ее презирает? Соглашаюсь, что вопросы были недетскими, но иначе и быть не могло: я ведь все время прожил среди взрослых! Вероятно, потому же стал рано интересоваться человеческими отношениями. Кроме того, в них было много недоговоренности, которую как-то надо было понимать. На вопрос, обращенный к Михайлу, “Почему человеку нужна баба?” он воткнул вилы в сено, потом прокашлялся и наконец ответил: “А кто ж ему будет борщ варить? Хлеб печь? Кто белье стирать будет?”

Ответ был похожим на Прабкин, а потому я решил, что так оно и есть. Тем более, что Михайло сказал: “У нас же много баб! Что порвется, починят, а одному без бабы совершенно неспособно”. И вдруг меня осенила мысль: “А бабы же без мужиков обходятся?” Михайло улыбнулся, подмигнул и ответил: “А кто ж их знает, как? Я ведь не баба, так и не знаю”.

На этот раз, признаю, он меня начисто сразил. Кругом все зеленело, пели птицы, светило солнышко, а я был подавлен. Люди все время говорили загадками, отвечали загадками, и ничего понять нельзя было! Кого спросишь? Тетю, что ли? Так она тебе и ответит! Я смутно чувствовал, что за подобный вопрос тетя и по щекам надает. Ну, а как же узнаешь? Решил пока что отложить. И в самом деле, на что мне все это, если началось уже лето, а тетя какое-то заморское мороженое соорудила? Михайла и крутить заставили. Он крутил и сокрушался: “И на что оно? Поел хорошего борща с чесноком, перцем, сметаной, да с куском говядины, и — все! А нашто еще морожино делать? И что с него?” Но тетя, отделив каждому по стакану, дала попробовать и Михайлу. “О! — воскликнул он. — И придумают же!” И, покачав головой, решил: “Борщ со сметаной, конечно… Но и морожино, брат, вкусно! Ого-го-го!” Последнее он всегда прибавлял как высшее одобрение. Так повысился тетин счет в его глазах: “Дошлые — городские барыни! Что и говорить!” В общем, он был человек мирный, и если случалось [что-то], что выводило его из себя, то он вскоре с ним примирялся. Но Мавра оставалась загадкой для меня. Михайло — тот был весь как на ладони, смотри, и увидишь, а Мавра, и не знаю уж, как будто только и делала, что работала, и в то же время находила, о чем шушукаться с кухаркой. Обе они смеялись при этом. Иной раз даже хохотали не в меру. Михайло сопел и недовольно поглядывал на них. Я как-то спросил, отчего они смеются. — “Дуры бабы! — невозмутимо ответил он. — Нарвать бы крапивы, да и настрекать по этому самому месту!” Помню, что меня это удивило, — за что же так жестоко? Ну, да Михайло, видимо, знал.

Осенью и зимой работы было мало, а потому бабы собирались в летней кухне, разбирали и драли перо на подушки, и тогда либо рассказывали что-то старинное, либо пели песни. Праба тоже, бывало, к ним присоединялась. Работа шла сама собой, и так, само собой, текли рассказы. Я тоже любил эти поведки, приходил, забирался на печку и оттуда слушал. Женщины никогда ничего дурного не говорили, наоборот, то были поверья старины, рассказы про дедовщину, иной раз — страшные истории. Иной раз и по двору, в темноте, пройти страшно! Тогда появлялся Михайло и говорил: “Чего-ж бояться? А ангел-хранитель зачем? Он — тут, и он тебя защитит!” После этого я уже не боялся. Праба тоже говорила: “Без воли Божией ничего не случится!” В 6–7 лет я судорожно вцеплялся в провожатого, ну, а позже, хоть и не любил темноты, но уже хотел показать, что не боюсь, и даже бравировал этим, подчеркивая, что все это — глупости! Однако, сам шел-шел, да, скосивши глаз, быстро взглядывал назад. Помню, думал: “А вдруг? Что тогда?” — и очень радовался, раскрывая двери родительского дома! Иной раз подбегали псы, и тогда они меня весело провожали. Однако, в холодные ночи они зарывались в солому и только изредка выходили, чтоб оббежать сад. Во дворе же не бывали, разве что чужой придет. Они его чуяли сейчас же и подымали такой лай, что просыпался весь дом!