Подошли к станции Сартана с ее заводами, постояли минуту и поехали дальше.

— Маленький Петя!.. Где маленький? Не видали ли вы маленького? Ему ведь на Волноваху…

Оказывается, Петя залез на верхнюю полку, и там, возле чемоданов, заснул! Старший растолкал его: “Подъезжаем к Волновахе! Чего же ты спишь?” Действительно, поезд уже подходил к ярко освещенной станции.

— Волноваха!.. Кому на Александровск, Кичкас, — пересадка! — пропел кондуктор…

Поезд подошел к чудесному зданию. На Волновахе — и платформы, и освещение, все — чисто, хорошо, красиво. Здесь высадилось сразу человек тридцать нашей братии. Осталось, чтоб ехать дальше, десятка полтора. Злополучный Петя, так некстати заснувший, вышел из вагона и попал прямо в отцовские объятия! Он уже — приехал, а нам еще надо было ехать.

Крупный снег падал на станцию и пути. Поезд двинулся дальше. Около полуночи мы были на Ясиноватой, где разделились: одна часть поехала куда-то дальше, а мы пересели в поезд “Таганрог—Ростов”. Ростовских оказалось всего пятеро со мной. Сонный, плелся я за старшим. Вот и новый поезд. В вагоне было немного учеников, гимназистов, реалистов, а больше — простой народ, бабы, мужики, рабочие. Достали чаю, заварили, и я с удовольствием съел училищную рыбу, пирог с рисом и грибами, закусил большим яблоком, и — залег на верхнюю полку. Сквозь сон слышал спор: “Я этого так не оставлю! Мне надо через Зверево, а меня везут на Харцызск!” — “Но, барин дорогой, там ведь заносы! Зверево засыпало снегом до крыши…” — “У меня — билет, и там указано, что — через Зверево! Я буду жаловаться”. Вдруг кто-то вмешивается: “Да вы что, в уме? Говорят, заносы! Будете настаивать, так вас в "желтый дом" свезут!” Но скандалист не оставался в долгу: “У меня — связи. Захочу, в бараний рог скручу!” — и дальше в том же роде. Какой-то рабочий укоризненно сказал: “Ну вот, слышали? Ведь человек от всего сердца в морду просит, а вы его уговариваете!” Раздался хохот. Потом, лающий голос скандалиста смолк. Я заснул и проснулся, когда в окнах уже был дневной свет. — “Таганрог?” — спросил кто-то. — “Да, подъезжаем”, — ответил другой.

Вот он, Таганрог. Как быстро пролетаем станцию за станцией! Вот Ростов и моя родная, смиренная станция… Я еду действительно домой: вдали видны снежные тополя, скирды, кошары. Мужик погоняет коней. Сани скрипят по снегу. Пахнет сеном, свежим снегом и как будто остро-остро запахло фиалкой! Ярко вспоминаю училище, но мысль, что я еду домой, застилает все.

Попадаются встречные мужики. Вдали мотают руками ветряки, мелют зерно. К Рождеству нужна свежая мука на пироги. Деловито мотают крыльями ветряки. Поспешают к Святкам. Мы едем, едем… Боже, как медленно мы едем!.. Наконец, вот они, заветные ворота! На крыльце дома стоит мама!

— Ах, мамочка!.. Мамочка!.. — безудержно шепчу, схватившись за нее. Подводчик, бородатый мужик, смущенно улыбается, трет глаза и смахивает слезу: “Ишь, дитё!” — говорит. — “К матери приехало!.. Сговаривались за рубль, да давайте полтину. Ишь, радость вам привёз… Она же дороже денег!”

Наконец-то я был дома, у моих родителей! О Рождество Твое, Христе-Боже наш!.. О родная земля моя!..

Сан Франциско.

РОЖДЕСТВО НА РУСИ В СТАРОЕ ВРЕМЯ

В старое время Рождество было значительным днем, Праздником, отделявшим одну половину года от другой. Рождества ждали, особенно дети, с нетерпением, и когда оно приходило, встречали и проводили его счастливо. Вот, кончился долгий и унылый пост, Филипповка. Завтра, наконец, Рождество, и всякий ждет звезды, по которой садился в последний раз за постный ужин. Это — Свят-Вечер. К нему долго готовились, ждали, считали дни. Вот подали пирожки с картошкой, луком, капустой. Подают жареную рыбу на глиняном старом блюде, и чем старее оно, темнее, тем лучше. В таких же простых, темных горшках подают пшеничную кутью и взвар из сухих яблок, груш, слив, вишен и абрикосов. Кутья — мягкая, с медом. Взвар сладкий, наваристый. Когда вечеря кончена, отец надевает кожух, шапку и идет на улицу, звать прохожих, или проезжих. В этот день все всегда дома, и если попадается путник, то редко. Его вводят в дом, угощают, поют горячим чаем, а коня кормят овсом. Потом, помолившись, ложатся спать.

На утро, при звоне колокола, встают, идут в церковь. Сугробы уже порозовели в лучах восходящего солнца, а где походил вчера Мороз Красный Нос, вдавил валенками следы, там синело, и бурая травинка, занесенная Бог весть откуда, качалась на плетне, вся в инее, и плетень занесло и приморозило. Все было как в белой шерсти. За ночь занесло снегом и укутало инеем деревья. Яблони, покачивая корявыми ветками, роняли снег и иней, а вишни замело до верхушек. Веревка, протянутая через двор, для белья, оледенела, и казалась железной. Все крыши, карнизы, столбы замело снегом, и все стало причудливым. У ворот надуло целую гору, и снег уже слежался, и хрустел под ногами. Куры, как дурные, ходили по снегу и клевали ледяшки. Ступишь, и звенит, трещит, как стекло. Сделаешь шаг, и поскользнешься! Гей, берегись, человече! Из труб прямыми столбами в самое небо валил дым. По дороге, одолевая сугробы, прошел Святой Василий с Меланией. На снегу лежали стебельки сена, соломы. То здесь, то там темнел свежий навоз.

У церковной ограды, занесенной сугробами, стояли Иван Златоуст с Григорием Богословом и истово крестились на первый удар колокола к обедне. Старый Никола вышел во двор, прохрустел валенками по снегу — где и по колена — к хлевам и конюшням, дал скотине свежего сена, вывел коней во двор, обвел вокруг телеги, крестясь, трижды, и повел к колодцу поить. За ним вышла в теплом платке Марья с ведрами, пошла доить коров. Запахло сеном и молоком, а из хаты пахнуло пирогами, жареным салом, колбасами, кислой капустой и гречневой кашей.

По дороге, скрипя полозьями, проехали в санях хуторяне, за ними другие, третьи, кто верхом, кто пешком, потянулись к церкви, где уже стояли другие. Много саней скопилось у каменной ограды.

Выскочив было на улицу, Вася — молодой студент, ахнул, схватился за уши и вбежал обратно в дом. Через минуту он вышел тоже, как все, в шубе, бараньей шапке, валенках и варежках. Желтоватый башлык закутывал его лицо. Тридцать градусов — не шутка! А в церкви уже было тепло от свечей, во множестве горевших перед образами. Было много народу. Клубы синеватого ладана плавали над толпой молящихся и текли под купол. Казалось, паникадила висят в облаках, где-то в небе.

Торжественно пел хор: “Рождество Твое, Христе, Боже…” и “Дева днесь”. Люди крестились, кланялись, и в руках девиц, завернутые в платочек, трепетали вишневые веточки в цветах. На Святую Катерину, вот, срезали их, поставили в воду, а к Рождеству вишни и расцвели. У иконы Рождества тоже лежали вышневые ветки в цвету. Тут же стояли на коврике два снопа, первый и последний, лежала уздечка, воловье ярмо, стояли три горшка с сухими фруктами, медом и пшеницей, пучок сухих цветов с мая месяца, хлеб, на нем солонка с солью, в небольшой мисочке ладан и на нем золотой пятирублевик. Клок зеленого сена дополнял убранство, и вся икона была обернута вышитыми рушниками, с розами и виноградом по зеленой листве. Прислоненный под самой иконой, стоял кружок подсолнуха, засушенный с лета. Тут же лежала кучка деревенских леденцов, завернутых в яркие бумажки. Стопкой на тарелке лежали пряники и вокруг них орехи, чашка мака, а рядом клок конопли с начатой ниткой. Народу все прибывало. Вася с трудом протеснился к клиросу. Церковь гудела от молитвенного шопота и шагов входивших. Старые деды и прадеды стояли справа, впереди, согбенные, костлявые, и выкидывали руки, крестясь. Лица их сияли по-Рождественски. Слава Богу, что дожили! Великого Праздника сподобились! Как не радоваться? Как не возноситься душой к Богу? К концу жизни каждый день — драгоценный дар Божий. Слава Вседержителю! Молятся деды: “Воссия мирови свет разума… Небо звездам служащее!.. Тебе кланятися Звездою Утренней и Вечернею!.. Господи, слава Тебе!” Ничего, что такая молитва! Бог ее ласково примет. Темные ведь люди…