"Пройдет мимо нас, повернется – и тогда…" – начали было наслаиваться в голове комбинации возможных действий бронемашины, как ее новая остановка оборвала их. – "Ну, начнется", – решил я. – "В живот или в голову?" – вырос вопрос, и я взглянул на дуло пулемета. Оно было накрыто чехлом.
"Сволочи!" – выругался я. – "Насмехаетесь вы, что ли?" и я было шагнул к машине с желанием выяснить, что же, наконец, они собою представляют, как скрип передовых рычагов и начавшийся ход машины назад с заворотом зада корпуса в ворота станции остановил меня.
Вот открылись ворота, и машина медленно вошла под арку. "Почему они медлят?" "Хорошо медлят! – сейчас же ответил я себе. Заняли уже станцию своим караулом. Прислали на помощь броневик и строят на улицах баррикады. Вот мы медлим. Мало того – идиотов-ротозеев из себя изображаем!" – негодовал я на пассивность действий военного комиссара и Зимнего, откуда все еще не присылали просимый пироксилин. "Скорее бы его получить, тогда машину подорву уближенным снарядом, приспособленным хотя бы к штыку винтовки, которую и подсуну под броневик", – размечтался я, как ко мне подошел портупей-юнкер Гаккель, бывший студент Института путей сообщения, и попросил разрешения высказать свои соображения.
"Пожалуйста, говорите, я слушаю вас", – дал я согласие.
– "Разрешите доложить, что юнкера очень смущены нашей бездеятельностью.
Сколько времени мы стоим здесь, и дождались того, что уже броневик прибыл.
Некоторые опасаются, что здесь кроется провокация".
"Что за вздор! Вы же видите, что я связан повиновением военному комиссару.
Он распоряжается здесь!" – с негодованием, горячо запротестовал я против усмотрения в моих действиях чего-то нечистого.
– "Ради Бога! Господин поручик, ваше поведение, наоборот, только и поддерживает настроение и повиновение вам", – торопливо ответил портупей-юнкер. "Я к вам потому и подошел, что знаю вас. Вы же тоже знаете, что я был на фронте и георгиевский кавалер и что, конечно, поэтому мне непонятна малодушная тактика какого-то комиссара, который сперва нас поздравил с почетным назначением в караул Мариинского дворца, а затем, зная об отсутствии патронов и неопытности наших юнкеров, держит нас уже столько времени перед станцией. Если он не решался занять ее раньше, то как же он займет ее теперь, когда там броневик? Нет, здесь если не зло скрывается, то глупость, господин поручик", – серьезно и резонно докладывал портупей-юнкер.
"Черт вас возьми!" – неслось у меня в голове. – "что вы мои мысли читали, что ли?"…
"Но что же делать, дорогой; – надо ждать", – дружественно заговорил я. – "Я послал четыре донесения с просьбой о высылке пироксилина и подкрепления, которое думаю послать на Мойку для снятия баррикад. И я думаю, что скоро мы получим и то, и другое, а тогда я буду действовать на свой страх и риск".
– "Вот, это прекрасно, господин поручик; простите, что беспокоил вас", – довольно ответил портупей-юнкер.
В этот момент вдруг Морская заголосила на всевозможные лады.
"Что такое?" – повернулся я в сторону визга и истерического крика. – "Женщины?
Откуда они взялись? Ах, с телефонной станции!" – "Это телефонные барышни. Очевидно, их выпроводили в намерении открыть уже боевые действия", – высказал свое соображение портупей-юнкер Гаккель.
Между тем вой, истерический вой, вырывавшихся из ворот станции потока барышен все усиливался. А почти пустынная Морская сразу запестрела различнейшими бегущими, прыгающими нарядами и шляпками.
Юнкера, наблюдая картинку печального бегства, искренне захлебывались от смеха, на который более пожилые барышни отвечали кто усовещанием, а кто карканьем беды.
– "Нашли над чем смяться!" – кричали одни, – "вы бы посмотрели, как с нами обращались! Это не люди!"…
"Уходите вы поскорее отсюда. Вас губят нарочно. Весь город в руках Ленина.
Все части перешли на его сторону. А вам здесь готовят западню".
– "Господин офицер, – принялась тормошить меня одна длинная и сухая, как палка, барышня: – Вся станция полна ими. Они через какой-то ход с Мойки, что ли, набираются. А что они делают с проводами! Многие войсковые части не знают, в чьих руках телефонная станция, а нам запрещено говорить… за каждой по солдату стоит. Военная часть просит телефон Главного Штаба, или коменданта, или Зимнего дворца, а они какой-то свой дают. Поэтому многие части не знают правды. Я сама слышала, как они смеялись, что одно военное училище убедили в том, что Ленин и его компания уже арестованы и что юнкеров можно отпустить в городской отпуск. Одна барышня передала знакомым, что у нас большевики, так ее чуть не убили!.. Уходите отсюда и юнкеров спасайте – все равно ничего не сделаете. Продали Россию!"… – рыдая, кончила барышня и побежала дальше.
Я стоял как истукан.
– "Господин поручик, – подбежал ко мне портупей-юнкер Гаккель, – с вами хочет говорить один француз!" "В чем дело? Кто хочет говорить? Какой француз? Давайте его сюда!" – ответил я.
"Господин лейтенант, – подходя ко мне и приподымая котелок, заговорил элегантный штатский на французском языке, – господин лейтенант, я секретарь второго атташе французскою посольства", – отрекомендовался он. – "Я сейчас иду с Садовой по Гороховой. На Гороховой и на Мойке, у Государственного банка, много рабочих, и они сейчас идут на баррикады, которые их товарищи начали строить перед мостом через Мойку на Гороховой. Рядом лежат и пулеметы. А когда я вышел на угол Морской и увидел юнкеров и спросил, что они делают, то я понял, что вам с тыла грозит опасность. Я только хотел из чувства любви к вашему прекрасному, но больному сейчас народу предупредить вас об этом.
Будьте осторожнее, и дай вам Бог всякого благополучия!" – пожимая мои руки, протянувшиеся к нему с благодарностью, кончил он свою медленную, видя, что я с трудом вникаю в смысл, речь.
– "Можно мне пройти здесь? Мне надо на Невский", – спросил он, указывая рукою вдоль Морской.
Я предупредил его, что это теперь небезопасно, так как поток барышен кончился и над Морской висело уныние пустоты.
"О, ничего! Я не боюсь. Я очень спешу, и у меня нет времени обходить!" "В таком случае, пожалуйста, разрешите просить вас все, рассказанное вами мне, передать офицеру, находящемуся на углу Невского. И скажите, пожалуйста, ему, чтобы он доложил об этом в Зимний дворец и военному комиссару. Спасибо еще раз", – поблагодарил я его.
– "О, пожалуйста! Счастлив быть полезным. Я ваше поручение выполню, господин лейтенант. Можете быть спокойным. До свиданья! Всякого успеха!" – и приподняв котелок, он быстро засеменил по Морской к Невскому. Пройдя последнего юнкера, он опустил котелок на голову, а затем и скрылся.
"Что делать? Что делать?" – стучало в висках. Мысли путались, и голова горела. "Пропали! Бедные вы", – сквозь слезы смотря на юнкеров, думал я.
"Увести вас я не могу. Делать что-нибудь тоже не могу, потому что не знаю, что мне с вами делать, такими жалкими и бесполезными. Бедные ваши жены, дети и матери!" – и я, если бы снова не подбежал портупей-юнкер Гаккель, наверное, разрыдался бы; так была сильна спазма, сжавшая горло…
"Господин поручик, с Мариинской площади идет грузовик с рабочими. Разрешите его задержать. Я сниму шофера, сяду за руль и подведу его к воротам станции.
Загорожу дорогу броневику!" – восторженно сияя от пришедшей идеи, выпалил портупей-юнкер.
"Прекрасно! Спасибо! Скорее!
– "Стой, стрелять буду!" – наперерез грузовику бросился я и портупей-юнкер.
Юнкера тоже взяли винтовки на изготовку. Грузовик остановился.
"Слезай! Живо!" – начал дальше распоряжаться портупей-юнкер, а я снова вернулся на свое место, чтобы наблюдать за воротами станции.
Рабочие слезли без сопротивления. Шофер же начал ругаться, но портупей-юнкер ударом приклада в плечо лучше слов убедил в безнадежности его положения, и он с извинениями стал слазить со своей машины.
Менее чем через минуту машина проплыла мимо меня под тихое и внешне спокойное приветствие юнкеров. Еще несколько секунд, и огромный грузовик, выехав правыми колесами своей тележки на тротуар, почти вплотную к стенам домов, закрыл собою вход в ворота и остановился. Остановив машину, портупей-юнкер Гаккель спокойно сошел с нее и, что-то покрутив в коробке скоростей, со скромностью, достойной скорее институтки, чем боевого солдата, направился ко мне.