— Что там?

— Как мотор? — сердито спрашивает Протасов.

— Счас будет. А что там?

— Должно, контратака. Теперь им Килия как кость в горле.

— Ну-ну, — говорит моторист, будто речь о чем-то обыденном.

А пленные все идут и идут из-за домов, одинаково белые — в исподнем, словно это их униформа. Красноармейцы сдают пленных конвоирам, шумно удивляются позору врагов, и в этом их веселье чувствуется радость минувшей опасности, быстрой победы. Шумит берег громкими шутками, шлепаньем босых ног, сдержанным разноязыким говором толпы, сухим стуком сваливаемого в кучи трофейного оружия…

— Какое сегодня число?

— Двадцать шестое. А что?

— Пятый день воюем.

— Только пятый?

Протасова поражает эта простая мысль. Бывало, месяц пройдет, и вспомнить нечего. А тут!.. Он перебирает в памяти час за часом трагичное и радостное, что было в эти дни: черный монитор на блескучей глади Дуная, последний всплеск взрыва перед форштевнем, рев самолетов над притихшим базаром, короткий перехлест выстрелов у вражеского пикета, сверкающий серпантин трасс над темной водой. Он вспоминает лица павших и живых и вдруг замирает от нового для себя чувства тоски и нежности. «Даяна!» Протасов достает удостоверение личности, долго разглядывает чернильный штамп и прикидывает, когда сможет снова увидеть ее. Завтра? Или придется мучиться несколько дней?..

Он еще не знает, что разлука эта — на годы. Что на пути к Даяне будут Одесса, Севастополь, Новороссийск — сотни боев, тысячи километров фронтовых дорог.

Он не знает, что эти первые победы будут вспоминаться ему в самые трудные минуты, что они не заслонятся лавиной грозовых дней, а в точности, как говорил комиссар Бабин, станут не гаснущим факелом, поддерживающим уверенность в окончательной победе. (Ведь здесь, на Дунае, несмотря на непрерывные контратаки, они так и не сдадут своих позиций, а лишь много дней спустя отойдут сами, подчинившись приказу, учитывающему интересы всего огромного фронта…)

— Шурануть бы вверх по Дунаю. До самой Германии.

Суржиков потягивается, хлопает ладонью по гулким доскам рубки. Протасов будто все это время говорил со старшим матросом, вдруг обращается к нему:

— Так же шуранем и по Германии…

— Когда?

— В свое время.

Он говорит это не в утешение матросу, в совершенной уверенности, что так и будет, что такое не может остаться без возмездия. Не знает он только, что тогда станет уже бравым командиром дивизиона тяжелых бронекатеров и бросок вверх по Дунаю будет не просто контрударом защитников Родины, а большим стремительным наступлением освободителей народов. В то время перед ним откроются совсем другие горизонты, и, утюжа мутные дунайские волны, он будет понимать одно: дорога в его Лазоревку лежит через всю Европу…

Ничего этого еще не знает мичман Протасов. Он стоит на палубе, переполненный предчувствиями чего-то грозного и большого. А над далекими вербами левого берега встает заря, пятая заря войны. Она разливается во всю ширь, багровым огнем заливает живое зеркало Дуная…

ВАДИМ ПРОКОФЬЕВ

«Завещание» Петра Великого

Штаб полка со всеми своими службами разместился неподалеку от передовой. В эти первые дни декабря 1941 года ему уже дважды приходилось менять место. Оборона уплотнялась, штабы дивизий занимали землянки полковых, а те перебирались в батальоны.

Мороз мешал думать, он забирал у Платонова все силы. «Только бы не раскашляться, только бы не раскашляться», — Платонов знал за собой этот недуг отчаянного курильщика — на сильном морозе у него начинался кашель и потом целый час не мог угомониться. Платонов направился к землянке Особого отдела, куда его так неожиданно вызвали утром. Зачем понадобился особистам лейтенант Платонов, в прошлом доцент-историк, специалист по вспомогательным историческим дисциплинам?

В Особом отделе капитан попросил минутку обождать, куда-то позвонил.

— Товарищ лейтенант, сейчас пойдет машина, забросит вас в штаб армии. Явитесь к подполковнику Воронову… — И не договорил, с удивлением уставившись на Платонова, силящегося сдержать кашель. Потом широко улыбнулся. — Владимир Алексеевич, да что это вы? Успокойтесь. Вас в армию вызывают как специалиста по Смоленску…

Платонов все же раскашлялся. И кашлял долго, сухим, дерущим горло кашлем.

— Товарищ капитан… что я смолянин — это действительно так, но что означает — специалист по Смоленску?

— А это уж, лейтенант, мне знать не дано. Там, в армии, все и объяснят. Хотите мятных конфет? Право, помогает. Я вот уж неделю жую, мечтаю бросить курить…

Платонов наконец отдышался, вытер слезы. И невольно рассмеялся. Теперь он вспомнил, что вместе с этим капитаном чуть не погиб на Соловьевой переправе. Но тогда было лето, и капитан носил бороду.

— Простите, товарищ капитан, из-за этого кашля я вас не узнал…

— И бороды нет. Ничего не попишешь, начальство у меня строгое — каждый день бреется. Приказал бороду того-с… А жаль!

— Товарищ капитан! Можно ехать. Едва отогрел на морозе…

Платонов не заметил, как в блиндаж просунулась ушанка, из-под которой виднелся один только красный нос.

— Закрой дверь, идол! Привык там у себя, в Сибири, избы от тараканов вымораживать…

— Так точно, товарищ капитан, вернейшее средство. Только к лету они опять оживают.

— Спасибо, утешил, «оживают»! А мы-то, что ж, по-твоему, тараканы? Захватишь лейтенанта, да смотри, не заморозь по дороге. Довезешь до штаба армии и мигом обратно.

— Есть доставить лейтенанта в штаб армии!

В машине было тепло, и Платонов окончательно успокоился. Все-таки приятный этот капитан. И смелый. Это он помог тогда выгрести в водоворотах Днепра. Самому бы Платонову не выплыть. Плавал он так себе, а вернее, просто умел держаться на воде, да и то недолго.

Специалист по Смоленску? Это что-то новое. Конечно, историю родного города он знает отменно. Свою «ученую карьеру» начинал экскурсоводом, подрабатывал на каникулах в студенческие годы. Но зачем особистам понадобились его знания сейчас? Тем более что Смоленск захвачен фашистами?

А что, если его хотят забросить в Смоленск с каким-либо заданием? Но это предположение тут же отпало. Во-первых, для выполнения особых заданий существуют и специально подготовленные люди. Во-вторых, в Смоленске его слишком хорошо знают, и не только в, так сказать, академических кругах. Ну и вообще — какой из него разведчик, связной, тем более — диверсант? Глупости!

И вновь мысли о прошлом…

Его прошлое — это архивы, лекционные аудитории, библиотеки. Кажется, самые яркие воспоминания юности связаны у него не с таинственными ночными свиданиями или студенческими шкодами, а со встречами в архивах. Он как бы со стороны увидел того 18-летнего юнца, который робко поднимается по лестнице старого особняка на Большой Пироговской улице в Москве. Здесь помещается архив древних актов. Тогда он назывался еще архивом феодальной эпохи или даже сохранял старое название Главного архива министерства иностранных дел. Здесь все в диковинку. Документы длиною в несколько десятков метров — столбцы, склеенные из сотен и тысяч бумажных полос, испещренных записями, которые он не может прочесть, хотя написано и по-русски. Но в XVI–XVII веках писали скорописью, ее еще предстояло изучить, привыкнуть к различным почеркам. Здесь же лежат какие-то грамоты с печатями, подвешенными к ним на шелковых шнурах. Не печати, а что-то вроде амбарных пломб, но некоторые пломбы сделаны из золота. Впрочем, больше свинцовых, мастичных, сургучных. Золоченые ковчежки, в которых хранятся международные договоры, уложения, гербовники, книги-уродцы, у которых толщина превосходит ширину, евангелия, четьи-минеи. Здесь не считают за находку гусиное перо, забытое переписчиком, и даже высохшее человеческое ухо, ухо какого-то жулика, отрубленное за воровство и приколотое к судебному постановлению, — вещь обычная.