— Не обижайте ее! — сказал он, прощаясь с матерью на вокзале и потупляя глаза.

— Oh, que tu es genereux! — воскликнула вместо ответа Зоя Александровна, заключая его в последний раз в свои материнские объятия.

Весть об отъезде молодого князя, не подававшего ей признаков жизни, несмотря на ее настойчивые ожидания, подняла бурю злобы в душе Александры Яковлевны.

— Я тебя заставлю ползать у ног моих, бесхарактерный, низкий мальчишка! — повторяла она себе несколько раз, скрежеща зубами.

Оставаться в доме Гариных после отъезда Виктора, бросившего ее на произвол судьбы, ей было незачем. Она решила объясниться с княгиней и оставить этот дом до радостного дня мщения. Она начала укладываться.

«Куда идти?» — мелькало в ее голове.

О, место камеристки она найдет всегда! Особенно теперь, в виду ее романического разрыва с домом Гариных, любая светская приятельница княгини примет ее с большим удовольствием, из одного благочестивого желания насолить Зое Александровне. Она ядовито улыбнулась и стала пересчитывать деньги, скопленные ею из жалованья и подарков княгини. Их оказалось двести семьдесят пять рублей.

«Немного!..» — подумала она, сделав кислую гримасу.

Наконец последний чемодан был затянут. Александра Яковлевна решилась и успокоилась: настоящее ее определилось, а будущее, по ее мнению, было в ее руках. Она задумалась о прошедшем. Перед ней воскресали воспоминания раннего детства. Она помнит себя пяти-шестилетней девочкой в роскошном имении, живописно раскинувшемся на берегу Волги и принадлежавшем жившему безвыездно в нем богачу, бездетному вдовцу, князю Ивану Васильевичу Гарину, родному брату князя Василия — отца Виктора. Она постоянно находилась при князе, — высоком, бодром старике, ходившем на костыле, — он был сильно контужен в правую ногу во время Севастопольской кампании; он сам учил ее читать и писать, сперва по-русски, а потом по-французски, арифметике, истории, географии, законом же Божьим занимался с ней сельский священник, добродушный, маленький, седенький старичок — отец Петр.

Она и обедала с Иваном Васильевичем, которого она называла «дядей», причем за стулом князя неизменно стоял его камердинер, отец — Яков Никандрович. Мать ее, полная и далеко не старая женщина, была русской красавицей в полном смысле этого слова, она служила экономкой в доме князя и была полновластной распорядительницей над княжеским домом, имением и даже, прибавляли провинциальные сплетники, над самим «его сиятельством».

Шура, как звал ее князь, росла и училась; способности у нее были прекрасные — она была развита не по летам. Детский ум ее стал рано работать над выяснением ее положения в княжеском доме и своих отношений к родителям. Ничто не ускользало от наблюдательности ребенка. Ни нескромные толки прислуги, ни неосторожные слова ее отца по адресу матери в минуты ссоры, и изо всего этого девочка уразумела, что она для «дяди» более чем простая воспитанница. В этом убеждали ее, кроме того, нежность матери и холодность отца, смотревшего на нее подчас с нескрываемой ненавистью.

Яков Никандрович был болезненный, чахоточный, раздражительный человек, и скоро умер, не принеся своею смертью большого огорчения ни жене, ни дочери.

У князя появился новый камердинер. Мать Шуры, Марья Астафьевна, осталась по-прежнему экономкой и распорядительницей, или, как исподтишка называла ее завистливая дворня, «барской барыней». Шуре минуло восемь лет. Прошел еще год и Щуру посетило первое жизненное горе — смерть матери.

Дело было зимой. Марья Астафьевна, после поездки в город, во время которой ее сильно продуло, вернулась домой и слегла. Несмотря на лечение двух городских врачей, приглашенных князем на помощь жившему в имении княжескому доктору, больная не перенесла пятнистого тифа и отдала Богу душу, не благословив даже дочь и не открыв ей тайны ее рождения, так как в виду заразительности болезни Марьи Астафьевны, Шуру, по распоряжению князя, перевели на его половину и не пускали к больной. Она не присутствовала даже на похоронах, с которых князь вернулся мрачнее тучи и прямо прошел в свой кабинет, откуда не выходил десять дней, и лишь после отслуженной на девятый день в зале, в его присутствии, панихиды, с нежностью приласкал одетую в траурное платьице сироту. Жизнь, казалось, вошла в обычную колею. Снова начались ее ежедневные занятия с князем и воскресные — с отцом Петром.

Время шло. Шуре уже минуло одиннадцать лет. Она перечитала без разбору всю деревенскую библиотеку старого князя. На дворе стоял июль месяц. В доме князя было большое оживление, так как с неделю уже гостили: брат Ивана Васильевича — князь Василий, его жена — Зоя Александровна, тринадцатилетний сын Виктор и две дочери, — старшая Соня, ровесница Шуре, и десятилетняя Анюта. Шурочка быстро сошлась с гостившими детьми, обе княжны сделались ее задушевными приятельницами, а Виктор даже почувствовал к ней какое-то обожание.

— Я, мама, влюблен в Шурочку! — по секрету сообщил он боготворившей его матери.

Та засмеялась и прижала его к своей груди.

Оба князя после рассказа княгини об этом эпизоде, да и сама она, много смеялись над этой первой любовью Виктора, и трунили над ним, порой высказывая даже негодование в сердце мальчика за профанацию, как ему казалось, его святого, вечного чувства. Вдруг, однажды вечером, после чая, с князем Иваном сделался апоплексический удар. Через несколько дней, несмотря на старания лечивших его врачей, он повторился. Князь лежал без сознания, и лишь перед третьим ударом он на несколько часов пришел в себя и пожелал видеть брата и невестку.

Они тихо вошли в кабинет и приблизились к постели умирающего. Шурочка, постоянно тайком пробиравшаяся в кабинет больного «дяди», была там, но при их входе незаметно скрылась за ширмы, окружавшие постель.

Князь Иван тихим, прерывающимся голосом передал им свою последнюю волю.

— Все, как и следует по закону, оставляю твоему сыну; а сто тысяч в бумагах, в левом ящике бюро, в конверте, ей…

Князь не договорил — он смолк от видимого утомления. — Побереги ее, Зоя! Она мне… дочь!.. — продолжал князь.

Вдруг лицо его исказилось. С ним сделался третий удар. К утру — его не стало.

Шурочку нашли лежащею у ширм, в бессознательном состоянии, и перенесли в ее комнату. Княгиня, после похорон, вместе со своими детьми, увезла и ее в Петербург.

Князь Василий остался в имении, чтобы привести в порядок дела.

IV

Камеристка

С переездом в Петербург жизнь Шурочки круто изменилась, как изменилось и ее имя: ее стали звать Александрой, к чему она долго не могла привыкнуть. Из полновластной хозяйки она сделалась только терпимой сиротой, что живо чувствовалось самолюбивой девочкой. Ей не стеснялись, впрочем, давать это чувствовать даже в мелочах. Хотя она, как и прежде, играла с детьми князя Василия, но ей внушали, чтобы она с ними не обращалась фамильярно и звала их «сиятельствами». Когда собирались их сверстницы, дочери и сыновья сановников аристократов, Александрину удаляли в ее комнату. Училась она по-прежнему хорошо, и в особенности по русской словесности, которую преподавал студент — некто Виссарион Иванович Беляев, восторженный юноша, с открытым, выразительным, хотя и очень некрасивым лицом и длинными черными как смоль, жесткими, прямыми волосами. Александрине шел уже шестнадцатый год; она обожала этого учителя и старалась не проронить ни одного его слова. Последний тоже отличал ее от князька и княжен, во-первых из пренебрежения к их аристократическому происхождению, которое молодой энтузиаст считал почему-то непременно соединяющимся с врожденным скудоумием, и даже при них очень любил распространяться о вредном влиянии каст на умственное развитие представителей, а во-вторых и потому, что Александрина была несомненно красивее обеих княжен, из которых Софи была совершенно бесцветная блондинка, и лишь Анюта обещала быть пикантной, темной шатенкой, что блистательно и исполнила, когда ей пошел шестнадцатый год. Во время же преподавания Беляева, она была неуклюжим тринадцатилетним подростком. А Виссарион Иванович был прежде всего, как он выражался, эстетом, да и способности молодого князя и княжен были несравненно ниже способностей его хорошенькой ученицы. Для нее он являлся часто безвозмездно в неположенные дни, и много повлиял на ее дальнейшее развитие. Княгиня, так как дело касалось не ее дочерей, не обращала ни малейшего внимания на занятия принятой из милости в дом сироты, как она называла Александрину некоторым знавшим о ее существовании знакомым, тем более, что и занятия эти, согласно намерениям княгини, должны были вскоре прекратиться. Зоя Александровна, по мере того, как вырастали ее дочери, стала постепенно удалять от них Александрину, приучать ее к новой должности быть камеристкой при своей особе, в чем и успела совершенно за два последних года. Александрина, конечно, не употреблялась на черную работу, но заведовала туалетом княгини, помогала ей одеваться и входя в гостиные лишь по зову ее сиятельства. Свободное время она проводила в своей комнате, за книгами, которыми в изобилии продолжал снабжать ее Беляев, хотя и прекративший с ней, как и другие учителя, свои занятия.