В женской камере, согласно русской пословице: «где две бабы — базар, где три — ярмарка», стоял положительный гул от визгливых голосов беседующих друг с другом арестанток, перемешанный с громким пестаньем ребят и криком последних. Типы арестанток тоже были все из обыденных, и лишь одна, лежащая в дальнем уголке камеры на нарах, с сложенным арестантским халатом под головой, невольно привлекала к себе внимание.

Брюнетка с матовым цветом лица, от болезненной худобы сделавшимся восковым и почти прозрачным, с большими черными огневыми глазами, полузакрытыми отяжелевшими веками и густыми ресницами, которые она с трудом поднимала, изредка окидывая грустным взглядом окружающую обстановку. Все черты ее еще молодого лица дышали энергией, надломленной жизнью, или скорее приближающейся смертью, на близость которой красноречиво указывал ее яркий чахоточный румянец. Греческий красивый нос принял уже заостренную форму, и под неуклюжим арестантским платьем можно было угадать высокую, стройную и хорошо когда-то сложенную женщину, от которой остались теперь только, как говорится, кожа да кости.

Около нее, также как и она, не принимая участия в общем гомоне, царившем в камере, сидела старуха-арестантка с добрым, несколько слезливым выражением морщинистого лица. Такое выражение часто встречается у старух крестьянок.

— Что, болезная, отдохнула? — наклонилась она к молодой и в тоне ее голоса прозвучала нотка искренней жалости.

Молодая бросила на нее удивленно-благодарный взгляд, красноречиво свидетельствовавший, что она не привыкла встречать сострадание, и слабым голосом отвечала:

— Благодарю, бабушка, теперь как будто получше. Устала уж я очень, от острога-то ведь пешком не близко.

— Отдыхай, касаточка, отдыхай, ишь на тебе лица нет, краше в гроб кладут.

— Скоро может и уложат! — печально проговорила больная.

— И что ты, с моего старой дуры слова не станется, тьфу, тьфу! — отплюнулась старуха.

— А не хочется мне, бабушка, умирать еще, — сверкнула больная воспаленными глазами, — уж кажется, куда жизнь не красна, а впереди еще хуже страшная, неизвестная каторга, а все жить хочется, надежда все еще в сердце ютится и мысль, мысль, сама знаю нелепая: авось лучше будет, из головы не выходит…

Больная закашлялась.

— Никто как Бог, касаточка, — отвечала старуха, — может и в самом деле лучше будет. Каторга-то для нашей сестры не страшна, от бывалых слыхала я, бродяжка ведь я, в Сибирь-то эту второй раз иду. Работой не неволят, а коли больна, в тюремной больнице хоть всю жизнь лежи — свободно. Поправишься, Бог даст! Из себя ты такая чудесная, начальству приглянешься, первым человеком будешь — барыней. Конечно, коли перед начальством фордыбачить небудешь, покоришься.

Молодая горько улыбнулась.

— Нет, уж лучше смерть… — прошептала она.

— Э, мать, не нами начато это, не нами и кончится. Бабам везде одна планида! — заключила старуха, зевая и торопливо крестя открытый рот.

— Ишь неженка разлеглась, убери ножищи-то! — резким голосом крикнула на больную корявая, курносая баба, поместившаяся рядом. — Два места заняла, барыня каторжная.

Больная покорно подобрала ноги.

— Ты чего охальничаешь; благо отпору тебе настоящего не дадут, — накинулась на корявую старуха, — видишь, чай, буркалами-то своими, что она еле дышит.

— А по мне издыхай она вместе с тобой, старой хрычевкой! — отпарировала корявая.

Арестантки, что называется, сцепились.

Больная лежала с закрытыми глазами. Каким-то выражением всевыносящего терпения дышало это красивое, истомленное лица. Это была, читатель наверное уже догадался, княжна Маргарита Дмитриевна Шестова. Она заболела в прошлом году в Тюмени воспалением легких и пролежала почти целый год в тюремной больнице. Поправившись немного, но уже с неизлечимым недугом, выписанная из больницы, она отправлялась далее, согласно приговору Т-ского окружного суда.

XXIX

Кровавый эпилог

Пароход и баржа шли без всяких приключений. Наступил восьмой день плавания. Причалили к последней перед Томском станции — Нарыму. Нарым — это маленький заштатный городишко Томской губернии. Он лежит в котловине, в полуверсте от берега реки Томи. С реки его трудно было бы и заметить, если бы колокольни двух церквей, да деревянная полицейская каланча не обличали его существования.

Не успел пароход остановиться, как с баржи прибежал старичок-фельдшер, находившийся при арестантах, и запыхавшись начал спрашивать, нет ли среди пассажиров доктора?

— Я врач, — ответил Шатов, услыхав его расспросы, — что случилось?

— С арестанткой дурно, а я положительно не знаю, что делать, все средства перепробовал.

— С арестанткой? — вздрогнул Антон Михайлович.

— Да, да, пожалуйста, пойдемте поскорей, каждая минута дорога, очень сильно мучается.

Шатов последовал за ним.

Он привел его в женскую камеру и, растолкав столпившихся у одной из нар арестанток, указал ему на лежавшую на нарах княжну Маргариту. Она лежала навзничь, с закрытыми глазами, приложив обе руки к груди, и стонала. Увидав ее, Антон Михайлович остолбенел и машинально взял за руку. Она открыла глаза и узнала его.

— Ант… — сделала она усилие выговорить его имя, судорожно сжав ему руку, но не смогла.

Точно от какого-нибудь сильного толчка, все тело ее вдруг дрогнуло и вытянулось…

— Она умерла! — не своим голосом произнес Шатов и, выдернув свою руку из рук покойной, быстрыми шагами пошел к выходу.

Лицо его было так страшно, что столпившиеся было снова, арестантки в ужасе перед ним расступились. Фельдшер стоял с поникнутой головой. Ему, видимо, было жаль умершую.

Вернувшись на пароход, Шатов в рубку потребовал себе лист бумаги, перо и чернильницу и стал писать. Написав несколько строк, он сложил бумагу и положил ее себе в карман, потом, вернувшись в каюту, вынул из кобуры револьвер и поднялся на палубу. Она, как и все каюты, была пуста. Пассажиры, обрадовавшись остановке, высыпали на берег.

Вдруг с парохода раздался выстрел. Все бросились туда и вбежали на палубу. Антон Михайлович был уже мертв и лежал навзничь. В правом виске зияла огнестрельная рана, весь пол около него был залит кровью, невдалеке валялся револьвер большого калибра. Дали знать в город.

Явился местный полицейский пристав — старик лет пятидесяти пяти. Началось составление акта. В кармане пиджака самоубийцы найдена была записка следующего содержания.

После акта пристав составил опись найденным при покойном вещам и деньгам — их оказалось около двух тысяч рублей — а также переданному ему капитаном парохода багажа самоубийцы. В принятии последнего он выдал капитану особую расписку, на которой подписался: Полицейский пристав города Нарыма Флегонт Никитич Сироткин.

Во время исполнения этих формальностей пароход уже дал два свистка.

Тело Шатова вынесли на берег и положили на траву рядом с телом княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, вынесенным незадолго перед этим с баржи. Их в ожидании прибытия дрог, за которыми распорядился послать Флегонт Никитич, покрыли рогожей. Желание Антона Михайловича исполнилось: он нашел княжну и был около нее.

Пароход дал третий свисток и тронулся в путь. Ни кучке местных жителей, собравшихся к прибытию парохода, ни взволнованным происшествием пассажирам отошедших от пристани парохода и баржи не могло прийти и в голову, что им довелось быть свидетелями кровавого эпилога страшной жизненной драмы, начавшейся много лет тому назад в Москве и что эти два трупа, лежащие рядом под рогожей на печальном, неприютном берегу сибирской реки, дополнили лишь серию других трупов близких им людей, похороненных в России, по которым победоносно прошел один человек. Догадывались лишь по записке, оставленной самоубийцей, что в происшествии есть романическая подкладка. До большего додуматься не могли.