Жил он широко, что называется, на показ, и умел экономить там, где эта экономия не бросалась в глаза, другими словами, он сеял деньги лишь там, где надеялся сторицею собрать жатву. Имея в руках солидные средства, он стал гнаться за известностью, за рекламой и дорого платил, чтобы его имя появлялось на страницах московских газет. Даже знакомство его разделялось на показное и келейное, и в числе представителей последнего находился один известный московский репортер, Николай Ильич Петухов, вращавшийся среди московских редакций и купечества и служивший Николаю Леопольдовичу не только одним из проводников его славы, но и комиссионером его кабинета Справок и совещаний и конторы на торговой улице, доставлявшим ему иногда солидные купеческие дела для его практики, как присяжного стряпчего.
В кругу своих товарищей Гиршфельд держался важно и гордо, стараясь уверить их, что он следит за юридической наукой и литературой, и что ни одно мало-мальски выдающееся сочинение на русском и иностранных языках не ускользает от его любезности. Товарищи не любили его и в шутку прозвали московским Жюль Фавром.
Московский Демосфен, любитель открытия новых талантов, принял было сначала и его под свое покровительство, но вскоре разочаровался.
— Нет, это не то, я думал, что это будет новая звезда, а это гнилушка, светящаяся в потемках! — определил он Гиршфельда на своем образном языке.
Однажды этот, уже разочарованный в Николае Леопольдовиче, знаменитый адвокат зло подшутил над ним. Он стоял в коридоре окружного суда и о чем-то горячо беседовал с группой собравшихся товарищей.
— О чем это вы ораторствуете? — подошел к нему Гиршфельд.
— Э, батенька, о чем мы говорим, вы еще не читали.
Окружающие в недоумении смолкли, так как разговор шел далеко не о чем-нибудь прочитанном.
— Что, что не читал, я все читаю! — запротестовал Николай Леопольдович.
— А вот и не все. Читали вы последнее сочинение известного немецкого ученого юриста Карпенсгалле: О разграничении гражданской и уголовной подсудности?
— Не успел, не успел, но у меня на столе лежит неразрезанное, на днях получил.
Московский Демосфен расхохотался.
— Ну, батюшка, я должен вам сознаться, что такого сочинения нет, а фамилию этого нового немецкого ученого я составил из двух сапожников в Газетном переулке — Карп и Галле.
Окружающие разразились неудержимым хохотом.
Взбешенный Гиршфельд быстро отошел.
Через несколько дней большая компания адвокатов, с Московским Демосфеном во главе, приехала поужинать в загородный ресторан Стрельну. Проходя в отдельный кабинет мимо зимнего сада, компания заметила Гиршфельда, сидящего тоже с компанией за столом под громадной развесистой пальмой. Вспомнили сыгранную с ним шутку и, позвав лакея, показали ему Гиршфельда и приказали подойти к нему и спросить — не он ли господин Карпенсгалле. Лакей побежал исполнять приказание и через несколько времени с растерянным видом вернулся в кабинет.
— Ну, что? — спросили его.
— Помилуйте, они очень рассердились, вскочили и закричали: «Я тебя изобью, а их убью».
Встревоженного успокоили данной на чай рублевкой. В таких отношениях находился Николай Леопольдович к лучшей части своих товарищей. Впрочем, эта лучшая часть была незначительна, остальные преклонялись перед ним и, в особенности, перед его патроном, и были далеки от мысли шутить с ним шутки.
III
Искусительница
Княгиня Зинаида Павловна уже пять лет, как безвыездно жила в Москве на Пречистенке, а летом — в законтактированной на несколько лет роскошной даче в Петровском парке.
В городе она наняла по приезде на названной нами улице дом особняк, разделенный на две половины; в одной из них поместилась сама, а другую отдала в распоряжение своих племянниц.
Предупредительный Гиршфельд, нашедший это помещение, быстро омеблировал его с соответствующими общественному положению его обитательниц роскошью и вкусом.
Салоны княгини Зинаиды Павловны и княжны Маргариты Дмитриевны были убраны почти одинаково.
Скоро они наполнились самым разнообразным московским обществом.
Москвичи страдают провинциальною слабостью к новым знакомствам, и дома людей, в особенности богатых и тароватых, долго не пустуют.
Прием у старшей и младшей представительниц славного рода князей Шестовых был назначен в разные дни. В разные же дни недели назначены были на обеих половинах и, так называемые, журфиксы, когда гости съезжались по вечерам. Эти приемы и вечера были весьма различны. К княгине собрался весь московский большой свет, крупные литературные силы, знаменитости адвокатуры; в салон же княжны стекалось более разношерстное общество: курсистки, — студенты, начинающие адвокаты, артисты, художники, мелкие литераторы и сотрудники московских газет, в числе которых был даже и протеже Николая Леопольдовича — Николай Ильич Петухов.
Это разделение дней давало возможность княгине и княжне вращаться во всех слоях московского общества, так как они неизменно обе присутствовали на приемах и вечерах в обеих половинах.
Постоянными гостями были, конечно, Гиршфельд и Шатов, бывавшие, впрочем, и в другие дни запросто.
В обоих салонах, вскоре по приезде Шестовых в Москву, стал появляться и наш старый знакомый, Иван Павлович Карнеев. Встреча с ним неприятно поразила Гиршфельда.
— Этот как сюда попал? — спросил княжну Маргариту Николай Леопольдович.
— Он представлен Антоном Михайловичем, как его друг и товарищ, — отвечала княжна.
— A! — поморщился Гиршфельд и замолчал.
Остальные дни недели были отданы ответным визитам, вечерам, балам, концертам, публичным лекциям, защитам диссертаций и тому подобным исполнениям обязанностей светской жизни. В вихре меняющихся впечатлений быстро летело время. Это была показная жизнь дома Шестовых.
За ней незаметно шла другая, внутренняя жизнь этой семьи, велась, начатая еще в Шестове, подпольная интрига, развертывалась во всю ширь страшная жизненная драма. Новой жертвой этой интриги, новым страдательным лицом этой драмы была намечена княжна Лидия Дмитриевна.
После нескольких месяцев жизни в Москве, горькое впечатление утраты любимого отца и дяди уменьшилось, и здоровье младшей княжны Шестовой значительно поправилось, хотя она оставалась по прежнему тем хрупким, нежным созданием, которое требовало тщательного ухода и для которого было необходимо отсутствие всяких житейских волнений.
В первый год, вследствие траура, жизнь в доме Шестовых была сравнительно тиха и однообразна, хотя приемы и вечера без музыки начались чуть ли не через месяц по приезде. Княжна Лида, впрочем, редко показывалась на них, занималась вышиванием и даже пристрастилась к чтению, при чем не пренебрегала и русскими авторами, из которых Тургенев стал ее любимцем а из его героинь она симпатизировала более всего Лизе из «Дворянского гнезда». Заняться хозяйством ее не допускали, так как оно было всецело отдано метрдотелю и экономике, имевших в своем распоряжении многочисленную прислугу обоего пола.
Любовь к Шатову по-прежнему жила в сердце молодой девушки и перспектива брака с ним по истечение года траура была светлой точкой на горизонте ее не особенно веселой жизни. Расходясь во вкусах с сестрой и теткой, она жила среди них одинокой. Отводила она душу лишь в беседе с Антоном Михайловичем, бывшим, по праву жениха, ежедневно, и с его другом Карнеевым, часто навещавшим половину княжен.
Шатов, спустя несколько времени по приезде Шестовых, сильно изменился. Княжна Лида приписывала это сначала усталости от перенесенных трудов после блестяще сданного им докторского экзамена и защиты диссертации, на которой она присутствовала вместе с теткой и сестрой, и с детской радостью упивалась аплодисментами публики, выпавшими на долю молодого диссертанта — ее милого Тони.
Кроме того, у него было много занятий по клинике и громадная практика. Не мог же он с ней терять время, драгоценное для его больных. Он недавно ей сказал эту жестокую фразу. Она нашла ее справедливой.