«Кто же тогда у них воюет?» — невольно подумал Бакай.
А вышел к бухте, и даже душа заболела: стоят один к одному линейные корабли: «Борец за свободу» — бывший «Потемкин», «Иоанн Златоуст», «Евстафий», «Три святителя», «Синоп», «Ростислав»; ближе к Павловскому мыску темнеют крейсеры «Память Меркурия» и «Алмаз». Не корабли — трупы. Рассказывали моряки, побывавшие в Севастополе, что механизмы и орудия на этих кораблях были подорваны англичанами в апреле девятнадцатого, перед сдачей города частям Красной Армии, и Федор никогда не думал, что так больно будет смотреть на полуразрушенные, заржавелые, безлюдные махины.
В Северной бухте пустынно. Вероятно, все корабли в море, и кто знает, может быть, сейчас, когда военмор Федор Бакай шагает по берегу, дредноут «Воля» и крейсер «Кагул» обстреливают Очаков, а эсминцы готовятся прорваться в лиман.
Замедлил шаги, выбирая удобный момент, чтобы пересечь площадь, как вдруг:
— Федор! Товарищ Федор!
Здесь, в Севастополе, — и такое обращение! У Федора похолодело под сердцем, и в первое мгновение он даже чуть не бросился вниз, к бухте, да мелькнула мысль: куда он убежит, если город просто набит офицерьем? Затравят, растерзают. Сделав над собой усилие, неторопливо обернулся — и не мог сдержать возгласа удивления: княжна Вера! Вот как, ни одежда, ни отпущенные усы не обманули ее — узнала с первого взгляда. Впрочем, ведь она с Федором не просто знакома, не раз смотрели глаза в глаза.
И Федор, будто ничего необычного нет в этой встрече, сказал спокойно:
— Здравствуйте, Вера!
— Здравствуйте, Федор… Вот фамилию-то… Как вы сюда попали?
— Да так же, как и вы…
— Ну, я-то, положим, понятно. Бежала домой, вернее к своим.
И, отрезая путь к прошлому, к их бывшим отношениям, добавила:
— Между прочим, здесь вы меня можете называть «ваше сиятельство», я княжна Лобанова-Ростовская.
— Это мне известно.
— Откуда?
— Земля слухами полнится. Говорили там, после вашего исчезновения…
— Наверное, эта… Гедеванова?
— И она… А чего вы о ней так презрительно отзываетесь? Ведь тоже голубая кровь, княжна.
— Княжна! — процедила сквозь зубы Лобанова-Ростовская. — Дворняжка, а не княжна. Поманили — и побежала.
— Ну зачем так! Не одна она осталась у н-н… у красных.
— Знаю. Наши хорошие друзья и родственники князья Мещерские стали обыкновенными гражданами Мещерскими и работают в советских учреждениях. Князь Мещерский при расставании говорил моему отцу: «Большевики мне чужды, но идти против них, значит, идти против своего народа, против России. Нет, я этого не смогу». Согласиться с ним трудно, этак выходит, что народ России — это только рабочие, крестьяне и даже иудеи, но только не мы: пусть он заблуждается, но у него есть убеждения, и он достоин уважения. А эта… Нашла себе здорового мужика, имеет кусок хлеба, вот и служит душой и телом. Впрочем, душой вряд ли, такие готовы родную мать продать и предать.
Вера даже задохнулась от такой гневной тирады, но сразу же взяла себя в руки:
— Так как же вы сюда попали? Ведь вы…
— Что я? Скиталец морей, альбатрос…
— Если мне память не изменяет, вы там числились на хорошем счету. В большевиках, кажется, ходили… И вполне логично предположить, что вы сюда прибыли с определенными целями. Вы вон даже внешность изменили.
— Это просто погоня за модой, барышням больше нравятся усатые… — пошутил Федор и, вздохнув, продолжал: — Эх, ваше сиятельство, ваше сиятельство!..
— Да зовите уж просто Вера. Можно — Владимировна. А то, вижу, это «сиятельство» вам даже язык крутит….
«Ничего не скажешь, догадлива», — отметил про себя Федор и продолжал:
— Как говорится в романсе: «Судьба играет человеком…» Вот так и со мной. Был я анархистом, это значит — против всякой власти. «Дух разрушающий, в то же время созидающий» — как говорили наши учителя. Когда царя — высшую власть — того, это нас устраивало. Ну а потом началась война, чтобы, значит, опять кого-то на престол. Мы против, большевики тоже. Значит, я с большевиками. Вроде все нормально, да только… Я вам, кажется, говорил: мать моя при немецкой оккупации погибла, отца деникинцы повесили. А недавно с братишкой несчастье приключилось. Служил он на береговом посту, и как раз на этом месте группа белых высадилась, прорвалась в тыл…
Как хорошо, что Фомин рассказал все о его семье! Ну, то, что мать погибла во время обстрела города немцами, об этом Федор уже слыхал. И подтвердилось. Соседи похоронили ее вместе со всеми погибшими в братской могиле. Об отце пока ничего не известно, говорили, что вроде его, как участника восстания, германские власти приговорили к смертной казни, но среди повешенных его не оказалось. А вот брат Тимошка нашелся. Правда, Фомин сообщил, что его будто бы за участие в кулацком восстании отдали под суд революционного трибунала, но тут же добавил:
— Обвинение не подтвердилось. Оказывается, он выполнял задание наших товарищей из Одессы и помог раскрыть подготовку к этому восстанию, — и затем рассказал все, что знал о Тимофее, в том числе и о службе на береговом посту.
Что ж, теперь это пригодилось, как ни говори, а преступление брата и на него тень кладет.
— Все прорвались? — взволнованно воскликнула Вера, но тут же придала лицу спокойный, даже безразличный вид. А Федор продолжал:
— В перестрелке братишка был ранен, но все равно виноват. В госпитале лежал в арестантской палате, а вместе с ним — два офицера. Так вот, офицеры убежали.
Вера даже вздрогнула, подняла глаза, но тут же опустила их, чтобы Федор не заметил торжествующего взгляда. А Федор сделал вид, что не заметил.
— Ну, вы сами понимаете… В общем, трибунал. А тут вы исчезли. Все знали, какие у нас с вами были отношения… Я имею в виду, что многие подразумевали большее, чем было на самом деле. Особенно после того, как тогда, в штабе, вы подошли ко мне, поцеловали… И каждый мог подумать: если так относятся друг к другу прилюдно, то что же может быть наедине?
Федор взглянул на Веру, но лицо ее ничего не выражало, было как каменное.
— И получилось: вы белогвардейская лазутчица…
— Ну, какая я лазутчица!
— Неважно, были вы ею или нет, а объективно…
— К секретной переписке меня не допускали, ее вела ваша красная княжна.
— Да и из обычной деловой переписки немало можно узнать.
— Так вы, считая, что я была разведчицей у вас, решили прибыть, так сказать, с ответным визитом?
— Ваша проницательность мне льстит, но… Все гораздо проще и… страшней.
— Даже?
— Да. Волей-неволей я оказался вашим пособником. Такое даром не проходит. В общем, мной заинтересовалось ЧК. Да нашлись друзья, предупредили… Что оставалось делать? Я моряк по роду и призванию, Севастополь для меня дом родной. И вот я здесь.
— Чем же вы намереваетесь заняться?
— Вообще-то у меня специальность комендор. Служил на «Воле»…
— На кораблях, кажется, люди очень нужны, особенно специалисты.
«Если бы туда попасть!» — мелькнула мысль, но, чтобы не допустить какую-нибудь оплошность, сказал, стараясь придать своему голосу искренность:
— Откровенно говоря, снова на дредноут мне не хочется. Вот если бы на коммерческое судно или, на худой конец, на портовый буксир.
— А в армию, на фронт?
— Навоевался я. Почти пять лет… Да и не знаю за что. Пусть все установится, тогда видно будет… Была у меня мечта стать штурманом, но за войнами, революциями… В общем, пока хочу быть с морем…
— Ну а на что живете?
— Продал на базаре кожаную куртку, — на ходу придумал Федор. — Хорошая, английская. На несколько дней хватит…
— Я понимаю, я вам обязана. Вы меня спасли, поддержали… Но деньгами я вам помочь не могу. Не могу… А вот попытаться устроить… Есть у меня один знакомый… В общем, знаете что, приходите в это кафе, — она взглянула на крошечные часики на руке, — сейчас два… Ну, часов в шесть. Сядьте вот у этого окна, я приду с одним человеком… Договорились?
Федор согласно кивнул головой.